На Насте лица нет. Расстроенная и растерянная, она смотрит на мою мать, как на воровку, что, наверное, так и есть на самом деле. Ее дочь украла у Насти счастье быть матерью на протяжении шести лет. Украла возможность увидеть первые шаги дочери, услышать первые слова, плач, узнать, какой она была в младенчестве. Не могу представить, что она чувствует и как еще держится.

— Я решу проблему с матерью. Любой ценой заставлю ее исчезнуть из жизни Ники, — обещаю, останавливаясь рядом.

— Наверное, не надо… Ника привязана к ней. Может быть… если удастся с ней договорить, она могла бы… приходить и играть с ней? Разговаривать, но как-то не так, по-нормальному.

— Вряд ли у нее получится.

— Она действительно привязана к Нике. Посмотри, как она ее обнимает и держит. Она любит ее.

Сжав зубы, ничего не отвечаю. Попросту не знаю, что должен сказать. Настя в принципе не должна понимать мою мать, не должна ей сочувствовать и уж тем более позволять той диктовать свои условия.

Мы заходим в дом следом. Пока не знаю, как действовать и реагировать на то, что женщина, которую я надеялся больше никогда не встретить, находится в моем доме. И судя по легкости, с которой она тут себя чувствует, ей ни капли не дискомфортно. Напротив, она легко заваливается с Никой на диван, что-то той рассказывает, из-за чего девочка заливисто смеется.

— Может, предложить ей побыть няней? — неожиданно говорит Настя.

— Что?! Нет!

— Почему нет? Она заботилась о Нике столько лет, вырастила ее. Если будут все условия, она сможет заботиться о ней лучше. И рядом с ней Ника быстрее привыкнет ко мне, а там…

— Ты готова терпеть мою мать рядом всю жизнь? Ты меня пугаешь.

Она отводит меня в сторону, чтобы никто не мог услышать наш разговор.

— Если твою мать привести в порядок и присматривать за ней — все будет не так плохо. У нее связь с Никой, возможно, она бы смогла… исправиться? Тем более, она не знала о том, что сделала ее дочь.

Мне кажется, что Настя шутит, но она кажется вполне серьезной и сосредоточенной.

— Я просто хочу, чтобы Нике было хорошо. Видел бы ты, как она рванула следом за ней. Не забывай, что у них не было денег. Возможно, будь они, все было бы иначе и она заботилась бы о моей дочери лучше. Как минимум, я должна быть ей благодарна, что она ее вырастила, разве нет?

— Тот минимум, которого она заслуживает ты выполнила — не убила ее на месте, — зло чеканю, все еще не желая слышать о том, что моя мать будет жить в этом доме в качестве няни.

Я мысленно представляю, сколько охраны мне потребуется, чтобы не переживать, что она вытащит отсюда все более-менее ценное.

— И вырастет Никуша большой-большой, сильной-сильной, здоровой-здоровой, — голос матери Давида, которую, как оказалось, зовут Наталья, доносится из детской.

После трудного разговора с Давидом, он все-таки согласился на то, чтобы оставить мать на какое-то время в доме, а там посмотреть, что в итоге из этого получится. Правда, при условии, что в доме останется и он. Так что теперь в этом огромном доме, который я якобы сняла, живем не только мы с дочкой, но еще и Давид с матерью. Как это объяснить себе я пока что не понимаю, но стоя под дверью, прислушиваюсь к общению Натальи с моей дочкой.

Я ищу недочеты. Те самые невидимые, которые обязательно должны быть. Повышенный голос, недовольство, злость, да что угодно, но Наталья звучит так, словно действительно, как и сказала минутой ранее, скучала по вечерним сказкам для внучки.

Я ей не верю. И не хочу этого делать. Так что вместо того, чтобы посвятить освободившееся время себе, я стою под комнатой и слушаю, как они общаются. И с сожалением отмечаю, что Ника относится к бабушке куда лучше, чем ко мне.

— А говорила, что это неплохая идея, — неожиданно звучит за спиной.

Я резко оборачиваюсь. Слегка пошатываюсь от внезапной темноты в глазах и приваливаюсь к стене. Сложно. Слишком все происходящее сложно. Его мать с моей дочерью. Могла ли я когда-нибудь подумать, что такое произойдет? Вряд ли. Господи, да я бы никогда и ни за что не предположила даже. Для меня ребенок был всегда желанным и необходимым.

Я хотела детей, жила надеждой, что однажды это случится. И я никогда не думала, что спихну ребенка на родителей мужа или няню, а здесь… Ника просто меня не знает. Не знает даже, что я ее мать. И в эту минуту, под его пытливо-настойчивым взглядом, хочется ворваться в комнату и сказать ей об этом. Прокричать вслух и оградить от бабушки, которая никто ей на самом деле.

— Тихо, — на моих плечах неожиданно оказываются чужие руки.

Давид смотрит в упор, мотает головой. Согласна. Так себе идея врываться сейчас в спальню к дочери. Бессмысленно. Что я скажу?

— Мы все решим, — говорит мне.

— Мы?

Давид неожиданно толкает меня в соседнюю комнату, захлопывает дверь и смотрит так, что желание дальше как-то с ним препираться, пропадает. Я и чувствую себя так, словно требую что-то от человека, который мне ничем не обязан. А ведь он и так столько сделал. Дом этот, клиника, тесты… Он ведь изначально мог даже не разрешить переделать тест и все… все. Я бы дальше продолжала жить в неведении.

Так что резко замолкаю. Не дышу практически, когда он, сложив руки на груди, серьезно спрашивает:

— Что я могу сделать, чтобы облегчить твое состояние?

И все. Все!

Этого оказывается достаточно, чтобы я разрыдалась. Вот еще минуту назад я стояла, разозленная до немогу тем, что подслушала, а теперь рыдаю, потому что эмоции бьют через край. Я стольким ему обязана и действительно позволяю сказать больше, чем должна? Позволяю себе обратиться к нему так, словно он как-то может изменить ситуацию?

— Прости.

Извинения даются мне легко, потому что я действительно чувствую себя виноватой. Никто так не благодарит, как я. Любая другая на моем месте пыталась бы сделать для него что-нибудь приятное, а я…

— Так ничего не получится, — Давид подходит ближе, останавливается в шаге и стирает из моих щек слезы. — Нам нужно действовать сообща, если мы поругаемся, то вряд ли что-то выйдет, согласна?

Киваю, всхлипнув. Не знаю, как сказать ему, что я дура. Прямым текстом заявить не хватает смелости. Даже себе в этом признаюсь с трудом. Ну вот правда, кто на моем месте будет себя так вести?

— Оставлять ее здесь — плохая идея, — тихо говорит Давид то, что так и не высказал мне днем. Согласился со мной, не сказал ничего против, но теперь указывает на мою ошибку. — Она не умеет довольствоваться малым. Дашь хоть что-то — не успокоится, пока не отберет все.

— Я не вижу другого выхода, — честно ему признаюсь. — И ты же видишь, какая она с Никой.

— Фальшивая.

Удивленно смотрю на Давида. Он хмурится, сжимает зубы крепче.

— Я ей не верю. Ни единому ее слову не верю. Я слишком хорошо помню, какой она была и сомневаюсь, что за те годы, что мы не виделись, она изменилась.

— Но ведь такое случается, — настаиваю на своем, вдохновленная историей женщины, которая кардинально изменила свою жизнь, когда у нее появилась такая возможность.

И я активно рассказываю об этом Давиду. Жестикулирую, улыбаюсь. Я видела эти кардинальные изменения своими глазами, так что знаю, о чем говорю. Давид терпеливо слушает, кивает, но ничего не говорит, даже вопросов не задает, а затем, совершенно серьезно подытоживает:

— Процент тех, кто меняет свою жизнь к лучшему, когда у них появляются возможности и деньги так ничтожно мал, что эти истории выпячивают и показывают, как что-то особенное, но по факту… — он мотает головой. — По факту деньги прожигаются, возможности ускользают и человек оказывается там, где и был. Или скатывается еще ниже.

Крыть мне нечем. Моя ситуация — одна на миллион, его случается гораздо чаще. Я хочу поспорить, но не выходит. Замолкаю, думаю. Я вижу, какая его мать, не питаю каких-то особых иллюзий. Люди в ее возрасте редко меняются, но она с нами и с Никой разная. Ее она любит. Я правда пыталась это опровергнуть. Подловить ее на чем-то, но не вышло. Пока не вышло, да. Неизвестно, что там будет дальше, но сейчас она ведет себя как бабушка, ужасно соскучившаяся по внучке, которую долго не видела.