Я выдыхаю, хоть и не успокаиваюсь. Думаю о том, что Ника может спуститься в любой момент и увидеть эту женщину снова. Остается надеяться лишь на то, что игрушки окажутся ей более интересными.

— Так чего ты хотела? — спрашивает Давид, очевидно устав ждать, когда же его мать приступит к просьбам или требованиям.

— Помощи. Условия, в которых я живу, ты и сам знаешь, не очень. Может, поможешь? В деньгах ты не стеснен, как я вижу. Впрочем, я это еще по тачке твоей поняла. И ведь ни слова не сказал. Ни мне, ни сестре даже помочь не захотел.

— Вы чужие люди для меня.

— Вот как… — оскаливается. — Чужие… А жопу тебе кто вытирал, когда ты мелким был? Чужие люди?

— Думаю, тех двух миллионов, что я вам перевел десять лет назад, было достаточно за потраченное на меня время.

Мне хочется закрыть уши. Я не собиралась становиться частью семейной ссоры, но невольно слушаю все, что они говорят друг другу. В голосе Давида — холод и сталь, а в тоне его матери — жажда наживы. Я видела таких людей, встречала часто. Дальние родственники, чьих имен я даже не знаю, друзья, с которыми мы в институте едва ли перебросились парой фраз. На моем пути часто появлялись такие люди. Одни хотели подружиться, другие — пожаловаться в надежде, что я им помогу.

Но все они были чужими. Ничего не значащими, неважными. А здесь мать. Родная, выносившая и вырастившая, пусть и не совсем правильно и идеально. Отказывать родному человеку сложно, даже если ты по каким-то причинам ненавидишь его всем сердцем. А я уверена, что именно это Давид испытывает к матери — ненависть.

— Два миллиона, — цокает. — Закончились они давно. Тебе ли не знать, как дорога жизнь. У тебя, небось, часы стоят дороже. А для матери и сестры жаль?

— Не жаль. Давать бабок не за что. Ни тебе, ни уж тем более сестре. Впрочем…

Давид садится ровно. Расставляет ноги, упирается в колени локтями и переплетает пальцы, внимательно глядя на мать.

— Если ты честно ответишь мне на несколько вопросов, я подумаю о переводе денег на твой счет, если он у тебя имеется.

— И что за вопросы? — она облизывается, заерзав на диване, явно воодушевившись.

— Чья Ника дочь?

Женщина непонимающе хлопает ресницами. Смотрит на сына недоуменно, переводит взгляд на меня, видимо, ища подсказки, но так и не найдя ее, произносит:

— Так Людки и этого… ейного мужа, — машет рукой в мою сторону. — Ты ж вроде в курсе уже.

— Мы сделали тест. Ника не дочь Люды.

На лице женщины мелькает тень ужаса и разочарования. Не знает. Она ничего не знает. Боится она другого, что сын не даст ей ни копейки, ведь теперь сыграть на родственных связях не получится, а чувств, каких бы то ни было друг к другу, в этой семье не питают.

— Как это не Людкина? А чья? Ее подменили, что ли? А наша где… где моя внучка? — допытывается, будто ей и вправду интересно. — Люда ведь была беременна, это точно. Я видела. Ребеночек в ней пинался.

— Ника дочь Насти, — кивает в мою сторону. — А тот ребенок, которого родила моя сестра, вероятней всего, не выжил.

Повисает тяжелая пауза. Я вижу, как бегают глаза у матери Давида в поисках подходящих слов. Наверняка она все планировала не так. Думала, что сыграет на родстве, на любви к внучке, а там, глядишь, и устроится получше в жизни. Уверена, иначе Давид ей не поможет. Что бы он не сказала и не сделала. Просто не поможет. Напряжение между ними слишком велико. А ненавистью, исходящей от Давида, меня сносит напрочь даже на расстоянии. И эта ненависть направлена даже не на меня. Впрочем… матери его без разницы. Она думает о своем благополучии.

— Вероятней всего? Значит, может быть жива?

— Вряд ли.

— Но может! — настаивает. — Значит, ты должен ее найти.

— Хочешь сказать, ты не знала, что Люда детей подменила?

— Люда?!

— А ты думаешь кто? Медперсонал? Он тоже замешан, но заплатила им, вероятно, твоя дочь.

— Но откуда бы… откуда у нее деньги? Этот… — бросает взгляд в мою сторону, намекая, вероятно, на моего мужа, — ничего не давал.

Мне приходит уведомление, что приехал курьер. Я, подорвавшись с места, спешу ретироваться, чтобы больше не участвовать в этом абсурдном разговоре. Нервничаю. Забираю заказ, сбивчиво благодаря за доставку. И следом жду вторую и третью. Долго. Кажется, вечность стою здесь, на улице. И дождь вроде как собирается. А еще в доме моя дочь. Одна. Я не хочу, чтобы она виделась с этой женщиной. Мне кажется, она будет не рада встрече с ней. Так что когда курьеры приезжают, я спешу вернуться в дом.

Оставляю пакеты на кухне, возвращаюсь в гостиную, слыша уже разговор на повышенных тонах. Не буду оставаться здесь, пойду к Нике. Но стоит мне только зайти, как я останавливаюсь на месте. В гостиной резко воцаряется тишина. И это не потому что зашла я, а потому что вошла Ника. Она, растерянно осмотревшись в гостиной, и увидев меня, устремляется не в мою сторону.

— Бабушка, — с криком бежит к матери Давида, вгоняя в мое сердце тысячи иголок.

Я думала, ничего хуже предательства мужа быть не может, но когда родная дочь выбирает тебе другую женщину, кажется, что умирает на месте. Это невыносимо. И сделать я ничего не могу, потому что Нике я… никто. А эта женщина шесть лет была ей бабушкой. И, судя по ее улыбке, обращенной в нашу сторону, так просто мы от нее не избавимся.

Все происходящее напоминает мне какой-то сюр. Абсолютно чужая женщина жмет мою дочь к себе, а Ника, что немаловажно, жмется к ней. И ко мне идти совсем не хочет. Соскучилась по бабушке, которая, кажется, просекла, что это сыграет ей на руку.

— Ты почему не приходила? — с тоской в голосе спрашивает Ника. — Где была? Оставила меня… ты ведь говорила, что отдашь меня папе, но мы будем видеться.

Ника с таким укором говорит, что у меня сердце кровью обливается. Она, оказывается, ждала бабушку. И никому ни слова не сказала. Сказала бы, я уверена, Давид бы свою мать из-под земли достал и, если потребовалось, привез бы в больницу. Но Ника молчала, терпеливо ожидая.

— Болею я, ты же знаешь, — отвечает и жмет Нику к себе.

Крепко так, по-собственнически. И не скажу со стороны, что делает это она с расчетом. Кажется, что вполне искренне, как умеет.

Но Давиду, что сидит в кресле и наблюдает эту картину, уверена, все кажется иначе. Потому что вместо такого же понимания, которое написано на моем лице, на его я читаю злость и ненависть, направленные на мать.

Винить его в этом не могу. Да и кто я такая? Обстоятельств, при которых он отказался от общения с матерью я не знаю. Да и зачем оно мне? Мы здесь ненадолго планировали остаться, пожить некоторое время, освоиться, получше друг друга узнать с Никой. Я хотела, чтобы она ко мне привыкла, а потом все-все ей рассказать. Теперь вот думаю — как это сделать. Как вообще объяснить ребенку, что бабушка, которую она шесть лет любила, никто ей, а женщина, то бишь я, которую она впервые видит, родная мать.

Я не знаю, куда себя деть.

Пока моего ребенка тискает другая женщина я, кажется, умираю. Медленно и мучительно. Хочу по-собственнически забрать у нее Нику и спрятать за спину, но вряд ли получится теперь, когда она прочно повисла у бабушки на руках. А я ведь даже имени этой «бабушки» не знаю.

— Ника, там яблоки привезли. И шоколад с тортом, — захожу сразу с тяжелой артиллерии.

Вижу, как взгляд дочки загорается. Она отстраняется от бабушки и собирается подбежать ко мне, но будто о чем-то вспоминает, останавливается.

— Ба, ты же не пропадешь? — интересуется с надеждой.

— Не-а… тут с тобой останусь.

Тут с тобой…

Хочется тут же возразить, но я молчу. Заталкиваю слова куда подальше и забираю доверчивую Нику на кухню, где кладу перед ней большой кусок торта, половину яблока и несколько долек шоколада.