Мы доходим до конца очереди, и Петр достает два входных билета, которые женщина сканирует, прежде чем жестом пригласить нас внутрь.

Как только мы ступаем на садовую дорожку, я задыхаюсь, и мои глаза расширяются. Вместо фонарей, выстроившихся вдоль дорожки, я вижу сотни и сотни ярко освещенных тыквенных фонарей. Некоторые из них массивные, возможно, весят больше, чем я. Другие меньше моей головы. И каждый из них вырезан с замысловатым мастерством, демонстрируя прекрасные изображения и узоры.

— Тебе нравится? — Спрашивает Петр, его голос понижается до глубокого рокота.

— Как ты вообще об этом узнал? — Я задыхаюсь, с трепетом приближаясь к первой тыкве.

Он усмехается.

— Я провел исследование.

Потерявшись в чудесной резьбе и мерцающем свете свечей, я веду Петра по дорожке, любуясь каждым временным произведением искусства. Что-то в том, что их красота не может длиться долго, что в конце концов тыква завянет и рассохнется, делает эти потрясающие творения еще более вдохновляющими.

— Голодна? — Спрашивает Петр, когда мы доходим до первого перерыва в выставке тыкв и находим небольшой киоск с едой.

— Очень, — признаюсь я, мой рот наполняется чудесным запахом хот-догов.

— Чикагский дог? — Предлагает мужчина за своей тележкой с хот-догами.

— Два, пожалуйста. — Говорит Петр, поднимая пальцы для подтверждения. Затем он достает из бумажника несколько купюр и протягивает их мужчине. — Сдачу оставьте себе, — добавляет он, когда продавец передает нам еду.

— О, спасибо. — Говорит дряхлый старичок, его глаза расширяются при виде двух двадцатидолларовых купюр.

Петр отдает мне хот-дог, и мы продолжаем путь, а я молчу, пока мы идем по тропинке. Стон благодарности вырывается из моих губ, когда я откусываю кусочек венской сосиски, горчицы, соленого огурца, помидора и лука, завернутых в булочку с маком.

— Вот это чикагский дог, — хвалюсь я, откусывая значительный кусок.

Петр хихикает, его губы растягиваются в ухмылку, пока он жует. Мы еще долго бродим по саду, медленно поглощая еду и любуясь мельчайшими деталями дорожки, выложенной тыквами. И все это время Петр остается таким же очаровательным, как и прежде.

Прошло уже несколько часов, когда мы вернулись к входу в сад, и я чувствую себя сытой и довольной, а ноги болят, как будто я совершила долгую прогулку.

— Ну что, оно того стоило? — Спрашивает Петр, когда мы пробираемся сквозь толпу, высыпающую на парковку.

— Стоило? Это было как на выставке картин! Я хочу делать это каждый год.

— По-моему, звучит неплохо, — простодушно соглашается он, и мое сердцебиение учащается.

Очередь на выезд с парковки быстро растет, и Петр не теряет времени даром, отъезжает от нашего места, чтобы опередить натиск. Но я не могу выкинуть из своего нутра ту затянувшуюся реакцию на его слова.

Это была еще одна прекрасная ночь — такая, что может соперничать с тем временем, которое мы провели вместе в Нью-Йорке. Но я не могу забыть о том, что он так и не дал мне объяснений. Я уже не в состоянии просто забыть об этом. Я пыталась сделать это в Нью-Йорке, думала, может, ему просто нужно время, чтобы обдумать ситуацию, узнать меня получше и увидеть наш потенциал.

Но это не то. Ну и что?

Его глаза несколько раз мелькают в моем направлении, пока он едет обратно к моему дому, и по тому, как его пальцы сжимают руль, я понимаю, что он готовится к неизбежному.

— Нам все еще нужно поговорить. — Говорю я, когда наконец набираюсь смелости.

— Я знаю. — Говорит он, его голос низкий и официальный.

Не успеваем мы вернуться в город, как он резко сворачивает направо, съезжает с шоссе и останавливается рядом с небольшим парком. Мой пульс учащается, когда я понимаю, что мы действительно собираемся это сделать, а желудок сводит от нервного напряжения.

Тяжело вздохнув, Петр снова глушит мотор, позволяя фарам померкнуть и бросая нас в глубокую ночь. Лишь свет приборной панели отбрасывает красноватый оттенок на его лицо, обнажая глубокие складки хмурого лица, когда он поворачивается ко мне.

— Ну что? — Спрашиваю я, когда он молчит.

Его глаза опускаются, и он качает головой.

— Я не знаю, с чего начать.

— Как насчет того, чтобы начать с того, почему было ошибкой спать со мной, начнем с этого? — Предлагаю я, и боль в моем тоне тут же выдает меня.

Петр заметно сглатывает и кивает. Кажется, он собирается с силами, его кивок становится все более уверенным, пока ему не удается снова встретить мой взгляд.

— Ладно. Наши выходные в Нью-Йорке были… потрясающими. Я и представить себе не мог, что ты можешь мне так понравиться. Я никогда ни к кому раньше не испытывал таких чувств, и я просто… не знал, что делать.

— И ты решил, что выход — переспать со мной? — Давлю я. — Ты сказал, что любишь меня, а когда дошло до дела, оказалось, что это просто ложь? — Я опасно близка к слезам и сглатываю комок в горле, стараясь сохранить самообладание.

— Нет… да… я не знаю. По правде говоря, я не уверен. Все, что я знаю, это то, как сильно я хотел быть с тобой, и, Боже, это было потрясающе.

Мое сердце замирает от его слов, а дыхание перехватывает от интенсивности его эмоций.

Но потом его глаза опускаются, и он снова качает головой.

— Меня это пугало, потому что я чувствовал себя слабым и уязвимым. Я ненавидел это и не знал, что делать. А потом я все так испортил. Я не хотел… Я не должен был говорить, что это была ошибка. Я просто не был готов к тому, что я чувствовал. Секс никогда раньше не вызывал у меня таких чувств, и я запаниковал. А потом ты убежала. Боже, мне так жаль, Сильвия. Это я виноват в том, что случилось с тобой той ночью. Если бы я лучше контролировал себя, ты бы никогда не попала в руки тех парней. И я ненавижу себя за то, что не нашел тебя раньше.

Он начинает тянуться ко мне через консоль, и мое сердце замирает. Но потом он замирает, словно раздумывая. И опускает руку.

— Я никогда не прощу себя за то, что с тобой случилось, и, честно говоря, ты тоже не должна этого делать.

Непреодолимые эмоции прорываются сквозь тщательно выстроенные стены, и, несмотря на все мои усилия, в груди теплится надежда.

— Значит, я тебя не… отталкиваю? — Я звучу патетически кротко.

— Отталкиваешь? — Спрашивает он, поднимая глаза и встречаясь с моими.

— Я подумала, может, ты понял, что я тебя не привлекаю… или что ты не хочешь прикасаться ко мне после того, что сделали те мужчины. — Из моих глаз вытекает одна-единственная слезинка, когда я наконец признаюсь в своем самом глубоком страхе. Что я отвратительна после того, как те мужчины меня облапали.

В его глазах появляется понимание, а затем шокированный ужас.

— Нет. Нет, — настаивает он, горячо сжимая мое лицо в своих сильных руках. — Я все еще хочу тебя. Я всегда буду хотеть тебя. Не думай, что это изменилось хоть на секунду.

Его большой палец нежно смахивает слезу с моей щеки, и он заглядывает глубоко в мою душу, словно желая, чтобы я ему поверила. Затем, без предупреждения, он наклоняется вперед и неистово целует меня.

Теплый свет вспыхивает в моей груди от значимости его жеста. Смысл его слов. Я и не подозревала, что так много моих страданий и сомнений в себе было связано со страхом, что я не любима, что я не желанна в глазах Петра. Но ощущение отчаяния в его поцелуе стирает всю эту боль. И мое тело жадно отвечает ему, прежде чем я успеваю подумать о том, что это значит. После нескольких недель конфликтов и внутреннего смятения все вдруг снова кажется правильным.

И когда рука Петра обхватывает мою талию, чтобы потянуть меня через консоль, я позволяю ему.

Моя задница ударяется о руль и сигналит, когда я устраиваюсь у него на коленях, и мы оба на мгновение замираем в шокированном страхе. Вглядываясь в ночь, мы проверяем, не идет ли кто-нибудь посмотреть, из-за чего шум, но никого нет.

Напряжение спадает, когда Петр издает горловой смешок. Затем он откидывает свое сиденье назад, освобождая мне достаточно места, чтобы я могла облокотиться на него, не разбудив всех соседей. Наши губы смыкаются, и мы жадно впиваемся друг в друга, все это сдерживаемое напряжение вырывается из нас с вновь обретенной потребностью.