У меня был лишь один вариант спасти остатки своего сердца. Я должен во что бы то ни стало вернуть броню циника, которая так выручала меня всю жизнь. Элина Вельт не стоит ни одной мысли о ней, ни одного воспоминания, ни единого сожаления.
Как жаль, что прежние вечеринки уже не разуют меня. Мне больше не интересны актерские тусовки с бывшими однокурсниками, а все остальные мероприятия были слишком официальными, чтобы я мог на них расслабиться. Оставалось три вещи, которые могли вывести меня из адского состояния. Женщины, алкоголь и творчество.
Да, я тогда так и решил, но снова оказался разочарован. Алкоголь почти не дарил забвения, воскрешая в затуманенном мозгу все воспоминания и окрашивая их в новые оттенки боли. И стоило протрезветь, как к душевным страданиям добавлялось еще и похмелье. Я быстро понял, что этот путь приведет меня к окончательному разрушению и просто перестал коротать вечера с бутылкой.
С женщинами вышло еще хуже. То, что я видел в них раньше, но снисходительно прощал, сейчас раздражало настолько сильно, что даже физической разрядки было недостаточно. Не хотел я ни одну из них, из этих жеманных красоток, готовых побежать за мной после единственного взгляда. Если женщина была не похожа на Элли, то она меня просто раздражала. Если же хоть в чем-то походила на нее, то вызывала в душе настоящее бешенство, когда хочется не насладиться ей, а просто придушить.
Очень скоро я бросил попытки залечить свои раны женским вниманием. Потом, когда я снова буду способен дышать, я верну себе способность пользоваться женщинами для своих утех. Но сейчас меня словно заморозили изнутри.
В моей жизни остались только работа и творчество, и им я отдался со всей пылающей внутри страстью и болью. Я ставил новый спектакль, спихнув все бумажные дела на Марата. Он с готовностью принял работу, на которую я оказался неспособен сейчас. И часто я ловил на себе его встревоженный взгляд. Нет, Марат не пытался со мной поговорить, он словно чувствовал, что меня нужно просто оставить в покое.
Он даже взял на себя обязанность связей с общественностью. Эта самая общественность доставала вопросами, будет ли продлен показ моего первого спектакля, какие у меня и у театра дальнейшие творческие планы и, самое неприятное, куда подевалась Элина Вельт. Марат всем говорил, что актриса уехала в отпуск, и на дальнейшие вопросы загадочно молчал. Мы ведь не знали, где она, и я, признаться, и не хотел узнавать. Потом, чуть позже, когда будет не так больно, я придумаю нормальную легенду, которая устроит всех любопытных.
Постановка спектакля «Заблуждения» в других театрах тоже готовилась, но я больше не интересовался этим. Пьеса теперь навсегда была связана для меня с Элли, и я словно отрекся от своего же произведения. В контрактах с театрами четко написано, что и как они должны делать, вот пусть и справляются сами, без меня, хотя до побега Элли я и собирался принять в этом самое деятельное участие.
Я же работал, вместе со своими актерами вкалывал, как сумасшедший, занимаясь новой постановкой. К тому же, я решил оставить в репертуаре кое-что из классики, добавив в нее некоторые новшества, которые так не любил Богдан. На эти постановки тоже охотно ходили, театр постепенно поднимался, начал приносить прибыль. Но мне и это было безразлично. Я хотел просто погружаться в параллельный мир своих героев, и только там я мог на время забыть о предательстве.
Я понимал, как сильно изменилась в очередной раз моя жизнь и даже весь мой круг общения. В нем остались только люди, которые еще ни разу меня не предали. Удивительно, но в круг таких людей вошел и Влад. Я видел, что он тоскует по своей Диане не меньше, чем я по Элли. Обе подружки-стервы не оставили нам ни малейшего шанса на счастье. Знание, что я – не единственный на свете, кто испытывает боль и разочарование, немного примиряло меня с жуткой тоской. Пару раз мы с Владом даже заваливались в какой-нибудь бар, и молчаливая скупая поддержка собрата по несчастью помогала скоротать очередной невыносимый вечер.
Тот день был самым обычным. Осень уже наступила, и серая дождливая хмарь за окном добавляла особый уют моему кабинету. Здесь было светло, тепло, уютно тикали старые часы, и ехать в квартиру, где меня поджидало одиночество, не хотелось.
Репетиции уже закончились, спектаклей сегодня не было, актеры разошлись по домам, а мы с Маратом засели у меня и неспешно разбирали дела. Я редко стал вникать в насущные вопросы театра, Марат и сам справлялся с ними блестяще, и сегодня я занялся ими лишь затем, чтобы оттянуть время возвращения домой. Тоска, ставшая моей постоянной спутницей, привычно грызла меня изнутри. Я почти свыкся с ней, мы стали единым целым, но сегодня она ощущалась сильнее. Возможно, причиной была все та же погода. Гадюка-тоска, свернувшаяся клубком на сердце, знала, что стоит мне покинуть стены театра, остаться одному, как я снова окажусь в полной ее власти, а моросящий холодный дождь – это полностью ее стихия, дарующая змее силу и власть надо мной.
Я размышлял об этом, слушая Марата, когда дверь в мой кабинет внезапно открылась. Я повернулся, недоумевая, кто бы это мог быть, и узрел...
— Марьяна? — я выдохнул имя матери, не в силах поверить, что это действительно она, а не плод моей фантазии.
Она выглядела потрясающе. На ней был красный брючный костюм, элегантные бежевые лодочки на каблуке и сумочка в тон туфлям, которую она сжимала пальчиками, затянутыми в тонкие лайковые перчатки. И шляпка! Черт побери, на ней была красная шляпа, из-под которой выглядывали красиво завитые локоны.
— Молодой человек, — повернулась она к неловко переминающемуся за ее спиной охраннику, и проговорила тоном великосветской дамы, обращающейся к лакею. — Я вам говорила, что меня ожидает мой сын. Вы убедились? Можете теперь быть свободны.
Обалдевший охранник, который был чуть ли не старше Марьяны, вопросительно посмотрел на меня, а я, не в силах сдержать эмоции, подорвался с места и подлетел к матери, которая уже шагнула в кабинет. А я обнял ее крепко-крепко, понимая, как мне в действительности не хватало этой взбалмошной, невыносимой, своенравной и такой родной женщины. Моя реакция стала ясным ответом охраннику на незаданный вопрос, потому что он, смущенно кашлянув, ретировался.
— Арчи, дорогой, ты меня задушишь! Осторожно, мой мальчик, шляпку помнешь, — смеялась Марьяна, старательно пытаясь добавить своим словам недовольства и очень неубедительно меня отталкивая. Но ей не удалось убедить меня в том, что она переживает за свой внешний вид, потому что я слышал всю радость в ее голосе. И продолжал тискать мать, по которой безумно соскучился.
Наконец я отстранил ее от себя, держа за плечи и заглядывая в лицо. Мама словно помолодела, и даже веснушки и маленькие морщинки совсем не портили ее облик. Она сияла от радости, и я понял, что Марьяна, та самая, которую я знал, наконец вернулась. Нет, не просто в Москву, а к прежней себе.
— Почему ты не сказала, что прилетаешь? Я бы встретил, — пожурил я ее, заглядывая в лукаво прищуренные глаза. — Сколько ты пробудешь здесь?
— Я вернулась насовсем, — заявила Марьяна и кокетливо затрепетала ресницами. Насовсем! Это же потрясающе! Я снова обнял мать, чувствуя, как по сердцу разливается тепло, не в силах высказать словами все свои эмоции. — Я хотела сделать сюрприз. Прилетела позавчера, но перелет был таким ужасной, что я устала и выглядела просто кошмарно. Не могла же я заявиться к единственному сыну в таком чудовищном виде.
Я понимал, что она преувеличивает, произнося все эти бесконечные гротескные эпитеты. Я даже хотел сказать, что плевать мне на то, как она выглядит, но это было лишним, потому что Марьяна итак это знала. Она просто кокетничала, поэтому я просто громко рассмеялся. Узнаю ее, свою мать, и принимаю именно такой.
— А как же твой Мейси? — я намеренно выделил его имя пренебрежительным тоном.
Марьяна сморщила носик, как будто я произнес что-то неприличное.
— Он болван и меня недостоин, — надменно заявила она. — Как только ты уехал, он стал ворчать, что ты плохо на мня влияешь. Представляешь? Заявить мне, матери, что мой прекрасный сын как-то не так действует на меня! В общем, чуть ли не каждый день доводил меня до слез. Достал ужасно, и я подала на развод.
