Крестьяне толпой возвратились в село и нашли старосту, избитого до полусмерти, лежащим пластом около своих ворот.

Его внесли в дом, позвали лекаря, которого недавно специально для крестьян своих Якушкин привез из Москвы на постоянное жительство. Лекарь привел старосту в сознание.

— Надо гонца посылать за барином! — потребовали мужики.

Староста велел взять с конюшни лучшего иноходца и подозвал к себе смышленого и крепкого молодого мужика, на ухо шепотом назвал ему село, в котором должен находиться барин, растолковал, как туда ехать, и строго наказал держать все в тайне.

Гонец, вооружившись кистенем, поскакал в отдаленное незнакомое село.

В это время в богатом именье Левашевых, уединившись в садовой беседке, Якушкин и генерал Фонвизин обсуждали положение дел в Коренной управе Союза благоденствия и в его отделениях на местах. И тот и другой были озабочены затишьем в деятельности управы и думали над тем, как преодолеть его. Фонвизин, грузноватый, широколицый человек средних лет, в генеральском мундире нараспашку, говорил, вытирая временами платком потевший лоб:

— Союз благоденствия, таково общее мнение, как у нас в Москве, так и в Петербурге приходит в упадок. Устав и личный состав Общества нуждаются в безотлагательном обновлении, иначе нам грозит полный провал.

— Что для этого нужно? — спросил Якушкин, сощипнув цветок душистого горошка, что обвивал балюстраду беседки.

— Нужен чрезвычайный съезд. В Петербурге такого мнения придерживаются Никита Муравьев, Николай Тургенев, Федор Глинка, Яков Долгоруков, Толстой, да и многие другие тоже. Из последнего письма Никиты я понял, что они начинают готовиться к созыву такого съезда.

— В Тульчин заезжал?

— Да.

— С кем виделся?

— Со всеми. О тульчинцах нельзя сказать, что они почивают на лаврах. У них есть что позаимствовать всем нам. Там нет и признаков затишья. Там они все кипят и, не боясь преследований полиции, собираются почти открыто на собрания.

— Напрасно они так развольничались, — улыбнулся Якушкин. — Не надо забывать басенку о птичке... Та рано песенку запела, да певунью беспечную кошка съела.

— Тульчинцы тоже голосуют за созыв съезда. И — безотлагательный. Но обстановка там непростая. — Фонвизин сунул платок за обшлаг мундира, взял со стола сигару, закурил. — Правда, работе тульчинцев благоприятствует то счастливое обстоятельство, что генерал Киселев не мешает Бурцову, Пестелю и другим заниматься делами Тайного общества. Он делает вид, что ничего не замечает и ни о чем не подозревает.

— Это прекрасно! Это отлично! — с жаром подхватил Якушкин. — А есть ли надежда увидеть со временем генерала Киселева в наших рядах? Неужели Павел Пестель с его необыкновенными способностями увлекать за собою людей не склонит на нашу сторону Киселева? Он очень бы полезен был для нашего дела!

— Намерение заманчивое, Иван Дмитриевич, но очень рискованное, а Пестель, как я смог убедиться, при всей его решительности и дальновидности не склонен к риску. И за это Пестеля не нужно осуждать.

— Ни боже мой, Михайла Александрович! Я Павла Пестеля знаю и высоко ценю. Надеюсь, между вами — полное единодушие?

Фонвизин уклонился от определенного ответа, шутливо пожурил Пестеля за излишнюю горячность, которую не сумел бы смирить даже ангел. Такое объяснение не удовлетворило Якушкина, и он снова повторил свой вопрос. Фонвизин отбросил сигару, с минуту помолчал, рассматривая свои ногти, сказал:

— Пестель излишне радикальствует... А это при нынешнем положении дел может быть опаснее, вреднее умеренных тенденций, которые отстаивают и усиленно проповедуют Бурцов и Комаров.

— В чем же ты находишь опасность?

— Радикализм Пестеля может напугать многих и отдалить от нашего Общества, а тем самым отдалить и Общество от достижения своих целей.

Склонный к размышлениям и философским обобщениям, Якушкин глубоко задумался. Критика Фонвизиным взглядов Пестеля не была, конечно, результатом несходства двух характеров. Она отражала нечто большее. В ней начинали проступать те противоречия, которые до поры до времени покоились где-то в глубинах Общества. С мнением генерала Фонвизина, своего начальника по службе в 37‑м егерском полку и истинного друга, Якушкин всегда считался, как и с мнением Пестеля. Михаил Фонвизин, племянник знаменитого драматурга Дениса Ивановича Фонвизина, отличался ясным умом и обширными познаниями. Он слыл знатоком отечественной истории, суждения его были глубоки и самобытны. В беседах с ним Якушкин всегда вдохновлялся и загорался новыми идеями. Генерал по праву всеми был причислен к блестящей плеяде героев Отечественной войны. В 1812 году он служил адъютантом у начальника штаба прославленного Ермолова, а на другой год уже командовал егерским полком. В кровопролитном сражении под Кульмом под ним убило пять лошадей, но смерть пощадила его. Раненым он был взят в плен, но и в плену он остался русским героем-воином — поднял восстание в Бретани и одержал победу. В 1815 году он снова получил полк в корпусе Воронцова. На другой год, назначенный командиром 37‑го егерского полка, он вскоре стал любимцем подчиненных ему офицеров, младших чинов и рядовых. Это был истинно просвещенный военачальник. Якушкин сразу подружился с ним и полюбил его, как брата. Лишенный мелкого тщеславия и честолюбия, Фонвизин, как и многие его современники из мыслящих дворян, нисколько не умаляя всего величия одержанной победы, ставил подвиг гражданский выше любого ратного подвига. Он хотел служить добродетели и человеколюбию. Это стремление привело его в масонскую ложу. Но здесь Фонвизин не нашел, да и не мог найти того, что искал с пылкостью самоотверженного юноши. Перед ним вскоре открылись двери Союза спасения, куда он был принят в 1817 году в Москве. В его квартире собирались важнейшие совещания. Он весь отдался делу, стал членом Коренной управы Союза благоденствия. И на этой новой ступени показал себя человеком, достойным доверия. Его сразу оценили и полюбили. В 1819 году он был произведен в генералы и переведен во 2‑ю армию.

И во 2‑й армии он остался таким же деятельным членом Общества. С его приходом позиции южан значительно укрепились.

— И все-таки левизны Пестеля не надо опасаться, — по длительном размышлении заключил Якушкин. — Многие события из политической жизни нашего государства последних лет подтвердили необходимость решительных мер, необходимость уничтожения монархии, как главного врага народа. И не только русского народа, но и народов Европы. Я вновь голосую за линию Пестеля!

— В целом и я за линию Пестеля, — сказал Фонвизин. — Я расхожусь с ним не как его враг, а как единомышленник. Но я предвижу для Тульчина немалые трудности, когда дело дойдет до выбора депутатов на Чрезвычайный съезд. Если будет дана полная воля страстям и чувствам, может произойти раскол Тульчинской управы...

— А ты не преувеличиваешь трудности?

— Нисколько!

— Несомненно, на съезде среди депутатов прежде всего должны присутствовать Пестель, полковник Аврамов или же генерал Алексей Юшневский! — решительно заявил Якушкин. — Мы все знаем, сколь велик вклад Пестеля во все наши начинания. И в Петербурге, и в Тульчине. Пестель, безусловно, самый полезный человек для дела.

Да и вообще я не мыслю себе сколько-нибудь серьезного съезда без участия в нем Павла Пестеля, Никиты Муравьева, Федора Глинки, Сергея Муравьева-Аностола и его брата Матвея — ведь их усилиями возведено все наше здание. Да вы и сами это знаете, не мне вас убеждать.

— Все это так, Иван Дмитриевич, но боюсь, что Бурцов с Комаровым ототрут Пестеля от представительства на съезде, — сказал Фонвизин, доставая опять платок, — жара давала себя чувствовать. — У Бурцова и Комарова есть немало сторонников. К тому же Бурцов — блюститель дел тамошней управы Союза. И наконец, личные отношения... Наружно Бурцов остается в самых наилучших отношениях с Пестелем. Но только наружно... Бурцов, как я убедился в беседах с ним и с теми, кто находится под его влиянием, не сомневается в превосходстве своих личных достоинств перед Пестелем. И в то же время на каждом шагу вынужден чувствовать превосходство Пестеля над собой. И беда в том, что Бурцов не в силах преодолеть чисто личное... В угоду тщеславию и честолюбию он старается сколотить оппозицию против Пестеля. Старания его, к несчастью, небезуспешны.