— Дурное донесение привез ты мне. Сколько бунтовщиков выловлено?
— Сколько выловлено — о том сказано в рапорте!
И Лисаневич вручил Аракчееву рапорт.
— Уже содержатся под арестом: Чугуевского полка — тысяча сто четыре бунтовщика, Таганрогского — восемьсот девяносто девять, из коих над триста тринадцатью человеками, как главнейшими преступниками, производится предписанный военный суд, — доложил дивизионный командир.
— Суд военный — это хорошо. Это очень хорошо. У меня всегда радостно становится на душе, когда слышу эти два слова, — одобрил Аракчеев принимаемые генералом меры. — А убеждением не пытался преклонить к повиновению?
— Никаких убеждений не хотят слушать, бесполезная трата времени, — ответил Лисаневич. — Все сплошь бунтовщики, даже женщины и дети кричат в тысячу голосов: не хотим военного поселения! Дома наши сожжем и сами себя не пощадим, а на поселенной каторге погибать не согласимся!
— Так и кричат?
— Это цветики, граф... Такие оглобли гнут, что и повторять не хотелось бы в вашем присутствии.
— Мое предписание, высочайше утвержденное, зачитывал бунтовщикам?
— Трижды зачитывал...
— И что они ответили на это?
— Повторили то, что кричали накануне...
— А именно?
— Отвечают вот что: «Конец Аракчееву — конец военным поселениям!», «Скажите Аракчееву: мы перед богом зарок положили истребить его, потому что знаем наверное — с его концом разрушится и военное поселение...» Много еще всяких угроз в ваш адрес привелось выслушать... и ругательств всяких...
— Говори, говори, не стесняйся. Я ведь знаю, что меня везде ругают, лучше правду слушать, чем выдумки льстецов, от которых меня тошнит. Повесить Аракчеева не собираются?
— Ну как же не собираются... Собираются... И срок расправе назначен.
— Велик ли?
— В первый же его приезд в Чугуев.
— Я другого и не ждал от здешних казаков... А губернатор Муратов, дурак такой, хотел голубиным перышком, обмакнутым в скоромное масло, помазать меня по губам в надежде, что я ему поверю. Садись, Лисаневич, за стол и пиши донесение в собственные руки государю, и не забудь написать все бранные слова, все угрозы бунтовщиков Аракчееву, и как они поклялись истребить меня, и какими непристойными словами называли друга государя...
Граф сам разложил перед дивизионным командиром лист бумаги с золотым обрезом.
— Пиши, братец, пиши, не стесняйся в выражениях, государь должен знать обо всем, — ласкательно просил Аракчеев.
— Удобно ли, граф, омрачать государя подобными неприятными сообщениями? Кроме того, повторение бунтовщической ругани... э... как бы унижает вас, достойнейшего сына отечества, — держа перо в руке, медлил Лисаневич.
— Не задумывайся, пиши, — настоятельно требовал Аракчеев. — Рассказав истину, тем самым ты меня возвысишь во мнении государя, а вместе с тем возвысишь и себя! Пускай государь знает, что для него мы с тобою готовы на все.
Лисаневич принялся писать донесение царю. Аракчеев стоял у стола и наблюдал за пером в руке дивизионного командира, временами подсказывал, что необходимо добавить к донесению.
— Пускай их величество вообразит, в каком ужасно затруднительном положении нахожусь здесь я и возглавляемый мною комитет. И еще вот что следует непременно упомянуть: к умножению всех сих неприятных обстоятельств случился сей бунт... О нет, «бунт» нельзя, чтобы не омрачать нашего ангела... Выразимся помягче: случилось сие неустройство в то время, как в Харькове была знатная народная ярманка, сопровождаемая стечением народным, приездом купечества из всех южных провинций и собранием дворянства здешней и соседствующих губерний...
Аракчеев знал что делал. Трудности, изображаемые пером дивизионного командира, не были преувеличением. Но для него сейчас дорого было свидетельство о его преданности государю, полученное государем как бы со стороны.
— Очень хорошо, Лисаневич, что злоба бунтовщиков обращена единственно на меня, а не на моего ангела-благодетеля. Как истинный христианин, восприму ее по-христиански со всей кротостью и братским всепрощением, — подсказывал Аракчеев. — Так и напиши, что бунтующие единогласно кричат: не хотим военного поселения, которое не что иное есть, как служба графу Аракчееву, а не государю, и мы приняли решительные меры истребить графа, потому что знаем, что с его концом разрушится и военное поселение.
Аракчееву хотелось предстать нынче перед государем распорядительным, строгим и вместе с тем великодушным администратором, которому чуждо чувство мщения за готовящееся покушение на его жизнь. И об этом просил он Лисаневича написать несколько строк в донесении царю.
Граф собственноручно запечатал донесение, и на рассвете нарочный поскакал в Петербург.
В шесть утра Аракчеев уже сидел за своим письменным столом. Привычка пробуждаться с восходом солнца укоренилась в нем с юношеских лет: и ни разу на протяжении всей жизни он не изменил ей. Его усердие и трудолюбие при исключительных обстоятельствах восходили до грани подвига. Он не считался ни со временем, ни со своими силами, если видел, что в его усердии нуждается государь. Петербургский распорядок дня он привез с собою и в Харьков.
После завтрака в парадном зале губернаторского дома открылось заседание чрезвычайного комитета под председательством Аракчеева. В состав этого комитета вошли генерал-лейтенант Лисаневич, генерал-майор Александров, начальник штаба поселенных войск Клейнмихель, харьковский губернатор Муратов и полковник Кочубей. Должность секретаря исполнял полковник Шварц.
Председательствующий предоставил каждому члену комитета ровно десять минут, чтобы высказать свои соображения. Он не имел привычки осаживать или прерывать говорящего, если тот укладывался в отведенное для него время. Но беда была тому, кто в запальчивости или по небрежности занимал лишних хотя бы полминуты. В пух и прах бывал изруган незадачливый краснобай. С мнением нарушителя регламента Аракчеев принципиально не хотел считаться.
Все уложились в отведенное для них время, чем остался весьма доволен председатель. После краткого резюме он спросил сидящих перед ним за длинным столом членов комитета, все ли зачинщики бунта выловлены и посажены под арест?
— Полагаю, что все, — ответил Лисаневич.
— А бумага, поданная бунтовщиками на имя государя, в ваших руках?
— Нет, бумага у них.
— Кто сочиняет просьбы бунтовщикам?
— Очевидно, эти бумаги пишутся сообща, — ответил Лисаневич.
— Сообща можно пить водку, а бумаги с призывом к возмущению пишутся умными головами, главными бунтовщиками, — возразил Аракчеев.
Клейнмихель тотчас услужливо сказал то, о чем умолчал Лисаневич:
— Просьбы и все бумаги, по-моему, сочиняются отставным капитаном Тареевым...
— Что тут у вас за капитан Тареев? Расскажите о нем, Клейнмихель, — приказал Аракчеев.
— Сей отставной капитан Тареев есть родной брат старшего адъютанта 2‑й уланской дивизии штабс-ротмистра Тареева, человека крайне дерзкого, вольнодумного, пристрастного к чтению разных, нужно полагать вредных, книг. А отставной капитан Тареев состоит в дружестве с отставными и наиболее влиятельными в Чугуеве казаками, — продолжал Клейнмихель. — А те имеют своих единомышленников и в Харькове, и в Змиеве, и в Волчанске. Из них самые зловредные: Иван Санжара, Петр Гудз, Иван Пастухов, Яков Ламанов, Ганька Пылев, Ванька Жигалев, Евстрат Распопов, отставной улан Моисей Перепелицын, рядовой из хозяев Прокопий Лестушка, инвалид Федор Визир, не вошедшие в состав поселян Марко Кизим, Яков Ховша, Осип Чела, Петр Чумак, Герасим Аршава.
Клейнмихель перебрал еще несколько десятков имен, выписанных им в тетрадку. Аракчеев особенно заинтересовался именами поселенных эскадронов унтер-офицеров и именами отставных унтер-офицеров и сразу же отдал распоряжение:
— Всех унтер-офицеров поселенных и резервных эскадронов и тех отставных унтер-офицеров, которые до учреждения военного поселения были в городе Чугуеве главноуправляющими, включить в число главнейших преступников на предмет справедливого наказания, так как через их злоумышленное действие в бунтующем народе произошли, надо думать, все беспорядки.
