— А я учусь. Думаю вот восстановиться… Ты дальше учишься?
— Нет.
— А думаешь?
— Думаю.
Опять шли молча.
— Мне сюда! — она кивнула на покрашенный охрой глухой забор, за которыми наполовину виден был здоровенный домище. — Спасибо за… — И улыбнулась одними губами. В этой улыбке была какая-то виноватая растерянность.
Я пошел, но не выдержал, оглянулся. Она оглянулась тоже и отвернулась так же быстро, как и я…
«…Конечный рассудок человека мешает ему видеть все прекрасное в жизни, а потому сами страдания и мучения необходимы ему для очищения духа, для перехода от тьмы к свету…»
Это Гегель… Что-то тут мне неясно. Почему необходимы страдания и мучения, чтобы перейти к свету? Терпение?.. Нет уж, дудки! И прав Белинский: за свет нужно бороться, борьба закономерность, а не стихия…
«Все течет, все изменяется. В одну речку не войдешь дважды».
Это — Гераклит… О, мудрый грек! Я не философ, а камнебоец всего лишь!.. Но то, что в речку не войдешь дважды — это точно. Это даже мне ясно, как божий день…
— Не можешь вилять хвостом — виляй улыбкой!.. Токмо так по теперешней жизни, елки в зелени!.. Я вон на торфу в козырях ходил, потому как с начальством ладил, потому как знал, где вильнуть, а где тявкнуть…
Это — Прохор Работкин…
— Ну вилял бы и теперь, чего ж ты тут маешься? Сам же говорил: «Камень — не масло!» — отвечаю я.
— Всему свой черед! Я полмесяца помаюсь, а зиму в потолок поплевывать буду да Мавру ублажать… Она у меня еще молодка, елки в зелени!.. А тебе, Петрович, жениться бы не худо… Вчерась ночий вышел я во двор с нуждой сладить, а у тебя свет полыхает в горнице. Али потушить забыл?
— Читал.
— Вона!.. От книг польза известна — не токмо баб забудешь, а и себя самого! Потом хватисси, да поздно!..
— Жениться — не напасть…
— Допустимо пока… Молодой ты, жрешь в столовке колхозной, потому как мной брезгаешь, днем в кальери долбисси… Но ить ляжешь в холостяцку постель — не токмо дурну кров согнать — душу разделить не с кем, елки в зелени! А годочки-то — тю-тю!
«Ну насчет души, змей, ты верно говоришь», — думаю я и вижу, как навострили уши ребята — даже жевать перестали: им явно интересна Прохорова трескотня. Я ему не отвечаю, и он, вдохновленный моим молчанием, наседает:
— Нет, ты скажи: кто в твоих годах в нашем колхозе этак женихует, а?.. То-то!
Я заваливаюсь на спину и говорю:
— Басов. Он тоже в столовке питается и, может, стирает сам себе, хотя… Но что он постарше меня и неженатый — это точно!
Прохор, крякнув, поспешно соглашается:
— Точна! Но за Андреем Платонычем ты не гонись! Он родился председателем, руководством, то ись, в этом деле у его хватка мертвая… И с нашим братом он крут, хоть мы и не пеньки, конешно…
— Хоть и виляете, кто хвостом, а кто улыбкой! — дополняю я.
— Иначе нельзя — на то он и власть!.. В бабах, между протчим, он тоже не нуждаецца. И то — какой он руководитель, ежели без баб-то?.. Каку упросит, а кака сама к ему в окошко поскребецца…
— А по-твоему… это хорошо?
— Мало ли как по-моему! Ты об этом луччи у его спроси! Он те расскажет, он те…
— И спрошу!
— Ну и дурак! Находились тут некоторые… Да ты с Евген Лексеичем, с бригадиром нашим, на этот счет потолкуй!
— Обязательно! Только на другой лад… А Басов твой, хоть и грубиян, но умен, безусловно…
— Он не мой, а наш — обчий, то ись… А чем тебе жизнь при ем ни така? Скотину теперь, слава богу, есть где стеречь, за работу не палочками, а рубликами дают, пензии тоже примерные стали… Столовка вон, культура в два этажа, елки в зелени, и прочие благи… Ну, а ежели что и не так кому глянется, опять жа, с его спрос, а с нас взятки гладки…
— По-твоему, такая жизнь только в нашем колхозе? По-твоему, ее Басов придумал?.. Нн-е-ет, Прохор Семеныч!.. Ты попробуй, не повиляй хвостом-то, — тебе ни лучше, ни хуже не станет… А то, что с тебя и тебе подобных взятки гладки — это уж никуда не годится, это уж совсем плохо и для Басова и для государства…
— Моя государства — Лебяжья, понял?..
— Ага. Но если ты в этом государстве зимой собираешься в потолок поплевывать, и если Басов не стащит тебя с печи во чисто поле, или еще куда — никудышная он тогда власть, понял?
— Може, и так… — не нашелся Прохор. — Но все одно его к нам свыше прислали! Там — чо? Дураки? Чего ж они до этих пор с им не разберуцца? Може, его под суд пора? — язвит он.
— Разберутся обязательно! А точнее — разберемся!
— Хто?
— Да хоть бы мы с тобой!
— Ну ублажил! — тоненьким смехом зашелся Прохор.
— И сядет этот самый «обчий» Басов не на подсудную скамью, а навсегда на одном месте, но так, чтобы и жена у него была, и совесть такая, чтобы он в человеке человека видел и себя не в зеркале, а нашими глазами!
Прохор вытер рукавом рубахи слезы, выступившие на глазах:
— Это хто ж его посадит на это самое место?
— Я уже сказал кто! Люди! И молодые и пожилые — все, с кого взятки не гладки… Ты, разумеется, не в счет!
— Дак я чо — я ничо… Токмо колоколец-то и ноне под полом! Оно, конешно, може, и поцепят его, а може…
— О чем ты, мудрец гороховый? — вмешался Коська.
— Вот я и кажу, елки в зелени… В энти времена, когда был царь Горох, а може, другой какой царь, шибко бедовали мыши от котов! Это ноне у нас коты от мышей морду воротють и норовять со стола кусок стянуть, а тогда токмо мышами и жили… Ну мыши, елки в зелени, тоже люди!.. Терпели, терпели, а потом и собрались раз под полом всем колхозом и зачали митинговать… Да-а-а… На повестке дня один вопрос: «Убрать кота!» А как?.. Вот один самый умный мышь, из энтих, что очки носють, и каже мышиной братии: «Давайте сберем деньжат, купим звонкий колоколец и… повесим его коту на шею, елки в зелени!» Чтобы, значит, кота слыхать за сто верст было… Повесим, — каже умный мышь, — и будем себе промышлять по своим мышиным делам тихо-мирно. А ежели кот сунецца к нашим норкам — колоколец: «Дзинь-дзинь-звяк!» — и оповестит нас вовремя смыцца под пол… И буде коту хвига, а не мышатина, елки в зелени!..» Мыши, стало быть, возрадовались, махом проголосовали и даже «уря» крикнули, а умного мыша до беспамятства закачали на лапках… Ну, собрали, елки в зелени, деньжат, купили што ни на есть голосистый колоколец и… опять собрание! Таперича вопрос иной: «Хто пойдеть вешать колоколец коту на шею?» Ить когда станут его вешать, кот беспременно сожреть энтих делегатов до того, как они сунуцца с колокольцем к евонной шее… Вот и замитинговали мыши… Умный мышь каже: «Я бы с радостью пошел на такое святое дело, да нельзя мне — пропадете вы без меня!..» А каки мыши подурней, энти тоже пишшать: «И нам жить хоцца, елки в зелени!..» Так и митингують по нонешний день, а колоколец-то уж ржаветь начал… Кот жа по-прежнему во власти и блюдёть мышей в смертельной строгости!.. Вот такие дела. Да-а-а…
Прохор замолчал и, видимо, довольный своим рассказом, хитро косил на нас юркими глазками. Мы, конечно, поняли его побаску, поняли, к чему клонил Прохор Семенович Работкин… По крайней мере, Коська хохотнул для приличия, а потом заключил:
— Ты, дя-а Прохор, очень похож на того умного мыша, только очков нету и качать тебя на лапках некому, а?
— Дак я чо? — насторожился Прохор. — Я ж вам про мышей рассказывал, а вы…
— А мы тебе не мыши! — отрезал Миша-Кузьмич.
— А Миши! — сострил Миша-Фомич.
Димка задрыгал ногами, заорал:
— Долой котов-разбойников и умных мышей, которые без очков!
— Вона! — Прохор встал, плюнул на песок. — Я им про Фому, а они про Ерему!..
— Ты и сейчас, Прохор Семеныч, виляешь хвостом! — Я сшиб щелчком с ладони нахального муравья. — Только что ж вилять-то перед нами? Какая выгода?
— Ну тя! — он пошел к молоткам непонятый, раздосадованный…
Август в зените. Уже раздвинулись дали, уже плясали последними переплесками последние радуги, после шалых ливней с трескучими грозами. Деревья еще были налиты зеленой упругой силой и, казалось, застыли, вписанные в синеву, до первых упавших листьев, до сереньких дождей с низкого неба.
