…Я уже сказал, что колхоз дюжился и набирал силу. Председатель его, Нефед Панферов, доходил до сути хитрой крестьянской смекалкой, хоть и образование у него шесть классов с седьмым коридором, как говорится… Но дело тут, пожалуй, было не в этом.

Во-первых, было упразднено жесткое, непреложное планирование сверху. Во-вторых, колхозникам была дана самостоятельность решать и варьировать: после выезда председателя в район, где вместе с ним обсуждали, «обкатывали» планы — эти же планы обсуждались теперь и на правлении и на собрании колхоза.

Полученные с колхозной земли продукты раньше сдавались государству практически бесплатно, теперь же — по хорошим ценам. У колхоза появились деньги. Он стал выдавать их колхозникам на трудодни. Словом, если раньше колхозный бригадир Евдокимов упрашивал колхозников на ту или иную работу, умолял, можно сказать, теперь — не штрафовал за невыполнение наряда, а просто-напросто в течение нескольких дней не посылал на работу, проходил мимо избы «виноватого», словно не замечая ее, пока «провинившийся» сам не станет просить бригадира послать его на работу. Что еще? А то, что были отменены все налоги. Раньше из-за этих налогов сады вырубали. Дед, бывало, скажет: «Что значит вырастить яблоньку во дворе? Это значит — вырастить в собственной леваде волка, чтоб он тебя съел!»

Но я отвлекся. Если подвести черту, вернее, определить теперешнюю жизнь, можно привести в пример слова Натальи Платовой, доярки, жившей до сих пор в страшной нужде. Так вот она рассуждала так:

— Вы чо! Разве теперь народ-то плохо живет? Фуюшки! В лавке не придумают, чо и купить, сельпо шифоньеров не напасется. Когда это было-т? Поди-ка, глянь в каждую хату! Диван не в диван, кровати с финтиклюшками, телевизоры за тыщи с приборами! Лампочки чуть ли не в нужнике у каждого!.. А когда это было?

И тем не менее при всем этом колхоз наш никак не мог приловчиться шагать в ногу со временем. Тут уж не помогла ни практика председателя, ни его мужичья смекалка, ни старая «гвардия» бригадиров, которые в послевоенное время помогали колхозу, выполняли и перевыполняли планы, ордена получали и медали… Э, да что там!

А вот шаганула в Лебяжье механизация-химизация, выросли, на глазах почти, ремонтные мастерские, тракторный и машинные парки и плюс та техника, которая поступала «нераспечатанной», как говорил тот же тракторный бригадир Зуев, для кукурузы, для гороха, для свеклы, для внедрения разных там методов… Да мало ли! Только иди и работай! Наступило то время, когда нужно было накрепко оседать в селе и не тешить себя городом. Наступило, но… дела в колхозе шли не ахти, а вскоре прямо-таки из рук вон. Объективные обстоятельства требовали немедленной переориентировки колхоза на новую организацию труда и дисциплины.

Специалистов всяких тоже полный комплект образовался: агрономов, экономов, мелиораторов и прочих. Люди они все грамотные были, зарплату свою как должное принимали, за землю же и скот здорово не болели, а все спешили стереть грань между городом и деревней — установили восьмичасовой рабочий день. Не жизнь, а малина! И только дед приходил по вечерам хмурый и злой, иной раз бесцельно бродил по двору, пиная ногами годами залежавшуюся хозяйскую утварь (наковаленку у сараюшки, старые колеса от арбы, сложенные ярусом в уголочке «про черный день», прясло у воротец в леваду и т. д.) и тихонечко матерился. Не радовало его и то, что после окончания школы я пошел в строительную разнорабочим и вступил в колхоз…

Однажды за ужином он спросил меня:

— Видать, зря мы с тобой в… институт не поехали на экзамены, а? На строительные-то!

— Ку-уда?! — тетя Паша положила ложку на стол, выпрямилась и перекрестилась. — Ты чо, Лукич? Може, мне к Акулине сбегать, водицы наговорить? Може, на тебя с устатку нашло? И спишь плохо…

— А и то! — согласился дед. — Сбегай, Прасковьюшка, сбегай, да не бутыль — ведро прихвати, чтоб искупаться можно было!

У деда помолодел голос — явный признак крайнего раздражения и нетерпимого желания сорвать на ком-нибудь зло.

— Тьфу на твой колхоз! — обиделась тетя Паша. — Тебе дома делов нету? Вон чего придумал — экзаменты!.. Дитю не ноня-завтря в армию, ему а экзаментов схотелось! Дурью ты маисси, Лукич, вот чего я тебе скажу! Я давно…

— Цыть! — дед легонько прихлопнул ладонью по столу и ко мне:

— Чем займались нонче в бригаде?

Я допил взвар, поставил кружку на стол и лихо сострил:

— Корчевка пня, кантовка дня и подкатывание солнца вручную!

— Та-а-ак… Ловко! — дед обескураженно крутнул бороденкой. — Сонца, говоришь?

— Ага!

— Ваньки Ушкова, бригадира вашего, выучка?

Я молча усмехнулся.

— И по сколь же вам заплатят? — наседал дед.

— А по четыре с гаком свободненько!.. Да ты не волнуйся, к концу месяца больше сотни зашибу! Это — точняк!

Дед затих и уж спокойно, глядя куда-то выше моей головы, рассудил:

— Кобелю на халобуду. Нехай и он поживет во благе в таком разе!

— Тьфу ты! — опять не вытерпела тетя Паша.

…В ожидании далекой и неведомой дороги, серым светом промелькнула зима…

Я по-прежнему ходил в строительную бригаду. Я любил работать и работал до крайней усталости, которая потом противиться отдыху, и от которой приятной тяжестью наливается тело.

Мы ездили в степь за соломой, трактор тащил порожние сани до заснеженной скирды добрых три часа. Мы сидели на широченных санях и резались «в подкидного» до настоящего одурения, так что с саней — головой в сугроб и… Эх! До чего ж горячим казался пахучий снег!..

А у скирды вдруг замечалось, что день прогорел, а надо было успеть загрузить сани. И начиналась работа. Потом застилало белый свет, но мы «росли» и «росли» на санях, пока трактор оставался далеко внизу, и тракторист орал, задрав голову к небу:

— Х-аро-ош!

И плыли назад, распластавшись на спине, под самым небом, с которого немыслимо быстро валилась темная густота.

Случалось открывать силосную яму — в ход шли лопаты и ломики. И хакали и хекали до радужных пятен в глазах, пока не показывался из-под мерзлого крошева духовитый, коричневый пласт теплого месива из кукурузных стеблей и листьев.

Случалось, что на те же «подсоломенные» сани мы грузили бревна и везли их в соседний колхоз на распиловку — там работала пилорама, мы-то у себя еще не нажили в ту пору ничего похожего, кроме единственной дисковой пилы — дисковки.

А по вечерам, когда не было ветра и снега, когда немыслимо ровная белизна простиралась по всему Лебяжьему и дальше в степь, желто подпаленная сверху и мертво вспыхнувшая внизу иглисто и сине, в школьном парке на скамейке, у ствола старой липы, целовались мы с Ленкой — она не сопротивлялась, а лишь крепко жмурилась, родная и податливая. А я все целовал и целовал ее сначала в губы, потом в щеки и в глаза, чувствуя мокрую солоноватость на слипавшихся ресницах. Иногда она вздыхала рывком, точно сбрасывала с себя великую тяжесть, и шепотом, не без любопытства, спрашивала:

— Так я?

— Что — так?

— Ну все! Все… что сейчас было! Я, должно быть, страшная дура, я и целоваться-то как следует не умею, да? Я и…

Я не давал ей договаривать:

— А как иначе-то? Я и сам не знаю — как иначе!..

— А что такое… любовь?

— Это — когда дух перехватывает, когда полезешь к черту на рога или еще куда по-страшнее, когда на коленях готов молиться на… тебя и денно и нощно, когда…

Она закрывала мне рот холодной ладошкой:

— Ври-и!..

…Я получил повестку в армию в конце лета. За неделю до отправки-проводов в Лебяжьем на воскресенье было объявлено отчетно-выборное колхозное собрание.

К клубу, рубленному из стоеросовых дубов, шли лебяженцы на собрание, как на праздник, густо и нарядно. День выдался высокий, солнечный, так что и в небо не глянешь — до того ярким оно выметнулось!

До начала собрания, у клуба, два баяна «в две тяни» шпарили «Страдания» — сам Панферов пригласил из райцентра баянистов, так уж заведено было председателем издавна. Но как ни звонки, как ни лихи были баянные переборы — круг не «замешивался»: лебяженцы стояли притихшие, слушали веселую музыку и думали невеселые думы: почему собрание, почему отчетное и почему не ко времени?