– Кого? – не понял Тигаев.

– Двойника.

– А, так бы и сказали, – директор театра подошел к большой афише, прикнопленной на стене. – Знаете, сколько стоит? Копейку. Меньше даже. Что тут, бумага да краска. Но приносит эта афиша тысячи рублей и вот почему, – он постучал пальцем по самой верхней строчке. – Волшебные слова: «в главной роли М. Столетов»! Зритель хочет смотреть на него, даже самый высокий. Что вы думаете, император приедет на Рождество к нам, если на сцене не будет нашего светила?

– Имею на сей счет большие сомнения, – вклинился Островский.

– Вот и я говорю: необходим дубель… ган… Как вы там сказали?

– Doppelganger.

– Он самый – Тигаев понизил голос и воровато оглянулся. – Вы должны меня понять… В последние пару лет наш великий талант стал частенько выпивать. Слишком часто, господа! Раньше позволял себе расслабиться после представления, а сейчас уж и до, и во время спектакля. Вот я и велел Тихвинцеву его подменять.

– Тихвинцев? – переспросил Мармеладов. – Его фамилия Тихвинцев?

– Да. Талантливый юноша, хотя и неизвестный публике. Тащит эту непосильную ношу и не охнет. У нас ведь как? Первый акт Столетов отыграл, и сразу, в антракте, нарезался до полного непотребства. Мы его запираем в гримерной, чтоб проспался, а Тихвинцев на сцену выходит. И никто разницы не различает.

– Неужто так похожи? – недоумевал Митя. – А возраст? Вы говорите юноша, но у Столетова уже борода седая.

– В реальной жизни – два разных человека. Но так ловко подбирает грим и парик… Просто близнец! Да и голосом играет, – талантливый шельмец, – если из кулис крикнет, то невозможно разгадать сам Столетов зовет или Тивинцев, – директор театра снова указал на афишу. – Там вы его фамилию не найдете, потому что стоит она дешевле копейки и нет никакого смысла краску переводить.

– Но вы же сами говорите: талантливый. Может растить его на других ролях, да и создать нового Столетова? Могу в следующей пиесе для него героя симпатичного вывести, – предложил писатель.

– Пустое, Александр Николаевич, не разменивайте ваш гений на подобную галиматью, – Тигаев, словно хамелеон, в один миг поменял отношение к юному дарованию. – Не сможет Тихвинцев звездой стать. Ожоги у него страшные. Шея, грудь, подбородок, – сам рассказывал, как в детстве чуть на пожаре не погиб. Без грима ему только чудище из «Аленького цветочка» играть. Нет уж, в роли Столетова он мне гораздо полезнее. Родион Романович, уговорите полицию не торопиться с оглашением, хотя бы до Нового года. Умоляю!

– Не уверен, что они станут скрывать факт смерти Столетова. Хотя, им нравится отрицать все, что связано с бомбами, – задумчиво проговорил Мармеладов, – Но в любом случае, двойника придется арестовать.

– За что?

– За ограбление сберегательной кассы.

– Ой, бросьте. Это просто шалость, необдуманная выходка… Никто же не пострадал!

– Но деньги-то украдены, – возразил Митя.

– Много?

– Двенадцать тысяч рублей, – отчеканил сыщик.

– Хотите, я вам безотлагательно их отдам? Ровно двенадцать тысяч, – директор театра метнулся к бюро в дальнем углу кабинета. – Еще добавлю, чтобы вышло с прибытком для вас лично. Поверьте, мне эти месяцы больше принесут. Судите сами, третьего дня труппа отбыла с гастролями в Калугу. Граф Воронцов-Дашков, – у него там имение, – не торгуясь, заплатил, лишь бы приехал Столетов. Но играет-то в Калуге Тихвинцев!

– Что представляют? – живо заинтересовался Островский.

– «Позднюю любовь»! Говорят, – тут Тигаев сделал пошлый намек глазами, да еще и губы облизнул противно так, – будто бы граф, таким образом, хочет объясниться одной юной даме в своих чувствах. Он уже не молод, так что поздняя любовь – да-с!

Тигаев захохотал в голос, вздрагивая гладко выбритым подбородком, но в смехе этом не было и капли веселья, лишь злость и самодовольство.

– Когда артисты возвращаются в Москву? – оборвал его Мармеладов.

– Вечерним поездом прибудут. В четверть девятого. Так что, Родион Романович, похлопочете о моей просьбе? – директор протянул пачку банковских билетов.

Сыщик, игнорируя и Тигаева, и его поднятую руку с деньгами, направился к дверям.

– А что, Александр Николаевич, – сказал он на прощанье Островскому, – не желаете написать пьесу о нравах современного театра? Презабавнейшая история выйдет, а прототипов вокруг – как грязи.

В комнате, где проходил допрос, было натоплено и душно. Вдобавок Порох курил свои ужасные папиросы, нарочно заполняя небольшое пространство табачным дымом, чтобы довести традиционный дискомфорт полицейского участка до абсолютного состояния. Мармеладов, вошедший с улицы, пошатнулся – после студеного, но чистого московского воздуха, здешняя духота буквально сбивала с ног. А вот полковник, похоже, совсем от нее не страдал, напротив, после утреннего сна был бодр и свеж, как рыба в озере.

– А, проходите, проходите, г-н бывший студент! – вскричал он. – Позвольте рекомендовать вам студента нынешнего, правда, временно отстраненного от занятий в университете. Стефанос Пирос, сын беглого грека. Он же Степка Огонек, под таким именем известен Охранному отделению. Давно известен. Уже три года в розыске, хотя ему и семнадцати не исполнилось. Личность, без преувеличения, выдающаяся. На вид щупленький, но при этом может метнуть снаряд с динамитом на двадцать саженей!

Бомбист сидел на стуле в центре комнатенки, руки его были связаны за спиной.

– Так вот, Родион Романович, присмотритесь к этому юнцу. Вы-то, помнится, убивали потому, что Наполеоном задумали стать. А Огонек мнит себя Дантоном или Робеспьером, хочет свергнуть самодержавие и провозгласить свободу и равенство для всех! – следователь резко обернулся к арестанту. – Правильно излагаю?

– Правильно, – с вызовом прохрипел тот. – Все так и будет! Еще увидишь, подлюка, перед смертью на эшафоте…

– Шта-а-а? Дур-р-рак! – от этих слов Огонька начал воспламеняться и Порох. – Вот ты говоришь: «Царь плохой», а сам-то без царя в голове. Дать завтра таким как ты, идейным, всю власть – вы же своими идеями страну до пропасти доведете!

– Мы волю народа исполняем! Его желания и чаяния, – как по писанному затараторил бомбист. – Самодержавие ведет Россию к гибели, об этом предупреждали еще декабристы, про то же писал Герцен в своих журналах. Нам нужно строить новый мир, в котором власть будет справедлива ко всем, потому что все будут равными…

Полковник закурил новую папиросу.

– Значит, ты уверен, что бомбами своими сумеешь пробить дорогу в светлое будущее?! – он выпустил дым, помолчал, а потом заговорил уже спокойно. – Ну, предположим, убьешь ты императора, свергнешь кровавый режим… Станешь наряду с другими народовольцами – слово-то какое соорудили, черти… Станешь ты, значит, губернатором или вон, как в Америке, президентом. Реформы продвинешь. Законы новые установишь, для людей приятные. И все? Заживем в равенстве и свободе, так?

– Так, – согласился Степка.

– Опять дурак! Ты со своими дружками – это не весь народ. Много у нас народа, и все по-разному счастье понимают. Всем не угодишь. Вы-то, небось, мните себя титанами. Мечтаете, что по одному щелчку ваших пальцев старый порядок разрушится и возникнет новый мир…

– Да, да! – ликовал бомбист. – Мы – сама неотвратимость!

– Раскатал губу! Придут очередные мстители и перекроят мир по-своему. Всегда найдутся кретины, недовольные твоим губернаторством или президентством, они сварганят бомбу и тебе подбросят. Так и помрешь с выпученными от изумления глазами.

Порох затянулся и выдохнул струйку дыма в лицо бомбисту.

– Этот вот, Линкольн в Америке старался сделать как лучше для всех. Рабство отменил, людей равными провозгласил. А все равно нашлись недовольные, которые его в театре застрелили. Шокирован, что я знаю про Линкольна? Думал, мы в охранке тупые донельзя? – он осклабился, но глаза оставались серьезными. – Ан нет. Изучаем все покушения – и удачные, и сорвавшиеся. Чтобы знать, как защитить императора и его семью от убийц всех мастей – бомбистов, стрелков, душителей, отравителей. Потому что, в отличие от тебя, Степка, понимаем: если террору путь открыть – красному, зеленому, да хоть серо-буро-малиновому, – ты его уже не остановишь. Потому и нельзя допустить, чтобы по-вашему вышло.