– Кажись, успели! – выдохнул городовой.
Но его голос никто не услышал.
Голоса исчезли.
Пропали все звуки.
Огромная толпа на площади разом перестала чесаться, кашлять, сплевывать, покряхтывать, и затаила дыхание, оглядываясь назад. Сердца всех людей на секунду замерли, пропуская удар. Тишина вспучилась, раздалась во все стороны, как мыльный пузырь, который детишки выдувают через соломинку, а потом лопнула с оглушительным грохотом.
Мутная и вонючая вода из котлована фонтаном ударила в небо. Всех, кто был поблизости, окатило с головы до ног.
– Убедились? – кричал Кашкин городовым. – Все, как я прежде сказывал. Волна до небес!
Но товарищи не оглянулись. Контуженый Евсей мотал головой и беззвучно, по-рыбьи, разевал рот. Мартын растирал кровь по лицу – острый ощепок от взорванного ограждения вспорол ему щеку.
Оцепеневшая толпа начала оживать. Застонала, заохала, заголосила на разные лады. Еще секунда и люди побегут, ослепленные страхом, не разбирая дороги, сшибаясь и топча упавших. Паника вспыхивает подобно лесному пожару и пожирает все на своем пути. Если вовремя не остановить.
– Восславим Господа, уберегшего нас от гибели! – раскатился над площадью бас священника.
Толпа еще подрагивала, словно дикий зверь, порывалась сорваться с места, но все больше людей поворачивались к часовне.
– Восславим Матерь Божию, Пресвятую деву Марию…
Люди истово крестились, в едином порыве падали на колени. Мужичонка в самом центре толпы сорвал шапку, бросил в снег и запел, притопывая дырявыми башмаками:
– Эх, эх, лапоточки мои,
Все вы ходите как будто не туды!
На него зашикали сразу отовсюду, мужичонка умолк, но продолжал приплясывать. А потом воздел руки к небу и завопил: «Живой! Живо-о-ой!»
Этот крик окончательно разорвал толпу на тысячи отдельных личностей. Одни ощупывали себя – все ли руки-ноги целы, другие обнимались с родными или с незнакомцами, третьи рыдали, то ли от страха, то ли от счастья – кто их разберет. А прочие подталкивали соседей локтями и приговаривали: «Ведь на волосок от смерти были, да?»
Митя очнулся и обнаружил, что лежит на спине. Он с трудом перевернулся на живот, встал на четвереньки, отряхивая грязный снег с шинели. Поднял треуголку с нелепым желтым пером.
– Бесовская растрепка! – пробурчал он. – Лучше бы тебя разнесло в клочья.
– Не скажи, она твою голову сберегла. Ты знатно приложился затылком о булыжники. Без этого потешного заклада мог бы убиться.
Мармеладов сидел, подтянув колени к подбородку. Порох, также промокший насквозь, осматривал пролом в заборе, ограждающем котлован. Он протянул руку и помог подняться сыщику, а потом и Мите.
– Что это у вас в кулаке зажато, Родион Романович?
– Копейка медная. Нашелся в толпе один сердобольный человек, сжалился над убогим.
– Да, братец, это ты ловко придумал. «Подайте, люди добрыя!» Хе-хе… Вот тебе и награда за спасение. А я заберу этот валенок, в память о нашем приключении.
Лукерья заботливо набросила на плечи сыщика пальто.
– Приключение, – фыркнула она. – Сплошное ребячество, честное слово! Вы очень рисковали.
– Вы тоже.
– Хорошо, что все закончилось благополучно.
– Закончилось? – усмехнулся сыщик. – Нет, все только начинается. Теперь у меня к бомбистам есть личный счет – за испорченный костюм.
– Все вам шуточки! – возмутилась журналистка. – А я до сих пор дрожу. Ой, надо же вернуться за шубкой. Да ее, скорее всего, уже стащили…
– Ничего, г-н Шубин купит вам новую.
– Кто такой г-н Шубин?
– Долго рассказывать.
– И с чего вы решили, что я приму шубу от незнакомого мужчины? – вспыхнула Лукерья. – Вы что же думаете, что женщину можно купить дорогим подарком?
– Рад, что к вам вернулась привычная задиристость, – улыбнулся Мармеладов.
– Насмешник! Не желаю вас видеть. Слышите? Никогда!
Лукерья резко развернулась на каблучках и зашагала к Никольской улице. Сыщик хотел было пойти следом, но Порох удержал его за руку.
– Вот что, Родион Романович! Вы доказали, что заслуживаете доверия. Однако…
Он достал папиросу из портсигара, но прикурить не смог, поскольку коробок спичек промок насквозь. Полковник в гневе смял картонку и продолжил:
– Однако я пока не уверен, что вы в этом деле не преследуете собственных интересов, ничего общего с государственными интересами не имеющих.
– Оставьте ваши подозрения, Илья Петрович! Я просто хочу вернуть украденные деньги директору сберегательной кассы, – Мармеладов смотрел вслед уходящей журналистке, надеясь, что она обернется и, вместе с тем, понимая всю тщетность такой надежды. – О, чуть не забыл. Я хотел просить вас о помощи. Директор театра не горит желанием принять нас с Митей, а мне непременно нужно с ним поговорить. Может быть, отправимся к г-ну Тигаеву вместе? С такой поддержкой он ответит на все вопросы.
– Театр… Деньги… Что за мысли у вас? Тут империя рушится! – Порох оглядел площадь, запруженную народом, представляя, что она могла и вправду стать красной от крови. – К дьяволу исполнительный комитет. Ждать больше нельзя, бомбисты Бойчука совсем озверели. Завтра я устрою засаду на Красных воротах, а заодно и по всем прочим «красным» адресам, которые отыщутся. Скрутим эту гниль до того, как они бомбу установить успеют. А вот после того, как арестую всю ячейку, непременно позову вас. Сходим в театр, а если захотите, то и на ипподром, и в зоосад. Больше же никаких проблем у нас не останется!
– Недооцениваете вы значение театра для воспитания патриотических чувств или, напротив, революционных устремлений в душах юных сограждан.
– Все шутите, г-н бывший студент? – полковник застегнул мокрую шинель на все пуговицы и подал знак Кашкину, чтобы тот раздобыл извозчика да поскорее. – Знаете что, а катитесь-ка вы к чертовой бабушке!
– К ней и отправлюсь, – кивнул Мармеладов, – когда костюм подсушу.
XVII
Сыщик дремал в углу скрипучего ландо, чуть покачиваясь в такт движению. Митя ерзал на неудобной скамейке напротив него и, в конце концов, не выдержал.
– Ну, и куда мы едем.
– В Нахабино, – ответил Мармеладов, не открывая глаз.
– Это мне известно. Услышал, когда ты извозчика нанимал. Я же рядом с тобой стоял, братец! Но зачем мы едем? Вот в чем вопрос мой. До Нахабино тащиться тридцать вёрст. Обратно поедем – уже все шестьдесят. И ради чего?
– Хочу расспросить очевидцев о юных годах Бойчука, – сыщик протер глаза и выглянул из повозки. – Ничего, скоро приедем.
– Гос-с-споди… Оно тебе надо?
– А без этого невозможно разобраться в его психологии.
– Снова-здорово! Получается, ты готов отсидеть себе задницу, лишь бы влезть в голову террориста? И так ясно: озлобленный, забитый курвеныш из медвежьего угла мстит всему миру…
– Это как раз и не ясно! – возразил Мармеладов. – Если бы мальчик остался в этом самом углу горе мыкать, тогда ещё хоть как-то складывается. В здешних дебрях легко возненавидеть отца и ему подобных. Они там, в большом городе, едят на золоте и носят бобровые шубы, а ты грызёшь заплесневелую корку и укрываешься дырявой яригой, дрожишь от холода и страха. Вот уже и мотив!
– Да! Отличный мотив, – обрадовался почтмейстер. – Все у тебя сложилось, поворачивай оглобли.
– Только он сбежал отсюда, понимаешь? Столетов сына принял и подарил другую жизнь. Сытую, богатую, с шубами и каретами. Пусть первые десять лет мальчик голодал, сносил оскорбления и побои, но следующие десять лет все искупили. Отчего же Бойчук захотел бросить уютное счастье и опять окунуться в ад?
– Но ведь Порох говорит: связался с дурной компанией…
– Глупости говорит. У него в голове отписки канцелярские. «Дурная компания»… Примерь на себя. Ты долго прозябал в подполе с крысами, а после вышел на свет и вкусил лучшей жизни. Сунешься ли ты обратно, к крысам, добровольно? Нет. Ты будешь всячески избегать жуткого подпола и цепляться зубами за новый мир, потому что никакому нормальному человеку не захочется возвращаться туда, где он испытывал боль, страх и унижения.
