– Хитро, – пробормотал Порох. – Но кому могли одним махом помешать и пивной завод, и ткацкая фабрика?

– А вот это хороший вопрос! – сыщик вскочил и прошелся по подвалу: три шага вперед и столько же обратно. – Есть у меня догадка. С недавних пор, знаете ли, пристрастился читать в газетах объявления о свадьбах. Помнится, купец Забелихин отдал свою дочь за наследника Грязиловской мануфактуры. Жених, говорят, остолоп редкостный, но родитель его держит в кулаке производство миткаля во всей губернии. А Забелихины имеют два пивоваренных завода под Москвой. Пиво, разумеется, дрянь. Потому немецкий мастер для них угроза серьезная. Опять же, прохоровский ситец все нахваливают, а грязиловскую дешевку покупать перестали. Если представить, что купцы сговорились совместными усилиями избавиться от конкуренции…

– Тогда все сходится, – кивнул полковник. – Так, бесенята?

– Мы не скажем, – набычился усатый. – Хоть режьте, хоть бейте, хоть в дальний едикуль[29] сошлите – не скажем.

– Оне наши семьи сгноят, – взмолился малой. – А так кормить обещались, если кого в тюрьму посадят.

– Заткнись, фетюк! Иначе догадаются!

– И так догадались…

– Толку-то с наших догадок, – вздохнул Порох. – Против купцов даже Охранное отделение бессильно. Против них нужны улики незыблемые. А тут что? Два мазурика. Предположим, они судье на Забелихина укажут и во всем сознаются, а купчина гордо скажет – навет это. Не виноватые мы. Честное купеческое слово! Возможно ли, что показания шихвостней[30] устоят супротив купеческого слова? Черта лысого! Слово для мануфактурщика самый крепкий щит.

– Но слово можно обратить и в копье разящее, – подбодрил следователя Мармеладов.

– Что-то я не понимаю…

– Мы напечатаем в «Ведомостях» фельетон. Сообщим про проделки банды с Трехгорки и в конце добавим, что редакции известны фамилии заказчиков и если они не прекратят, то вся Москва прочитает кто из купцов ведет конкуренцию нечестно. Они мигом все прекратят.

– Нельзя в газетах про бомбы, – отрезал Порох.

– Илья Петрович, с вашими полномочиями все можно. Разрешите цензуру разок потеснить.

– Не в цензуре дело. Мы запрещаем писать про бомбы, чтобы народ в панику не ударился. Знаете, что начнется, когда вы напечатаете в «Ведомостях» про бомбы?! Все страхи и кошмарные сны последних лет станут явью.

– Но ведь люди и так все видят, – возразил сыщик. – На Красной площади, в «Лоскутной», на пивоваренном заводе… Взрывы грохочут громко, рукавом не заглушишь. Свидетели расскажут соседям, те дальше понесут, так новости по Москве и расходятся.

– Бросьте, Родион Романович. Люди, что котята слепошарые. На Красной площади если и увидели, то ничего не поняли. Кто-то бегал в толпе, потом что-то громыхнуло. Пусть рассказывают. Большинство обывателей выслушает, да скажет: «Хорош заливать!» и пойдет дальше, не задумываясь. Про «Лоскутную» уже вовсю судачат, что там взорвался газ и лучше покупать свечи и керосинки. На фабриках взрывали ночью, да и слух дальше бараков с рабочими не пойдет… Но если напишет хоть одна большая газета – пропала империя. Взрывов будет в десять, двадцать, тридцать раз больше. Все бомбисты захотят, чтобы и про их подвиги сообщали в «Ведомостях» и «Известиях». А пока газеты нарочно не замечают взрывов и не пугают обывателя – никто бомбистов не боится, никто не слышит их требований, а следовательно, их террор бесполезен.

– Давайте укажем, что банда с Трехгорки громила котлы, а каким способом не сообщим, – не сдавался Мармеладов. – Пусть читатели сами фантазируют – может ломом корежили, а может и огнем жгли. Купцов же пугнем для острастки.

– Так можно. Но не сегодня. Сперва Бойчука арестуем, а потом уж пишите свои фельетоны.

– Сегодня ни строчки не напишу. К тому же время за полночь.

– Хорошо бы поспать, – зевнул Кашкин.

– И ты, подлец, сможешь уснуть? – возмутился Порох. – Зная, что Бойчук бродит на свободе, замышляет новый взрыв?

– Я сию минуту и на плахе, под топором палача заснул бы, – пробормотал городовой, отводя глаза.

– Отставить разговорчики! Везите арестованных в кутузку. Этого тоже забирайте… – следователь пнул связанного аптекаря, который заполз за мешки и затаился, надеясь, что про него все забудут. – И потом сразу в участок. Еще поработаем. Вся ночь впереди!

Улиц здесь не было. Их заменяли вертлявые тропинки, темные тупики да просветы между заборами. Избы лепились друг к другу, сползали по склонам холмов и замирали в неловком равновесии на берегу, едва не опрокинувшись в мутную речку.

– Хапиловка, – сплюнул извозчик. – Овраг на овраге да вор на воре… Тебе точно сюда надо, барынька?

Лукерья куталась в шубу, убеждая себя, что дрожит лишь от холода.

– Та девица, с портрета… Приехала по этому адресу?

– Да, вон в ту мазанку. На углу, вишь? – взмах кнута указал нужное направление. – Я дальше не поеду, там коляска завязнет.

Журналистка подала ему пару монет.

– Дождешься меня?

– Ножик в спину, вот чего я тута дождусь! – встал на дыбы возница. – Нет уж, поеду. Могу и тебя забрать, от греха подальше.

Интуиция подсказывала: нужно бежать без оглядки. Тем более, что Луша обещала не рисковать понапрасну, а немедленно сообщить о тайном логове бомбистов Мармеладову или полиции. Но если это другие бандиты? Не из ячейки Бойчука? Вон их сколько развелось в последнее время. Прежде чем поднимать тревогу, надо все проверить. Только одним глазком. А потом уж – бежать.

– Поезжай, – сказала она с показным спокойствием. – Я прогуляюсь.

– Ох, барынька… Али без мозгов? Тут и днем-то гулять – погибель, – кучер вытряхнул из рукавицы блестящий кругляш. – На-ка, хоть свинчатку возьми.

– Не нужно, – отказалась Лукерья. – У меня есть пистолет.

– Свят-свят! – шарахнулся извозчик. – Так ты тоже, что ли, из хапиловских? Н-но, родимые. Н-но!

Пролетка шла тяжело, колеса утопали в рыхлом и грязном снегу, лошади громко заржали, когда по их спинам прошелся суетливый кнут, но потянули быстрее и вскоре фонарь на задке экипажа растворился во тьме. Лукерья прислушалась – не хлопнет ли где ставень или калитка, но никто не спешил посмотреть, что за шум за забором. В Хапиловке люди нелюбопытные. Оно и понятно, тут сунешься некстати – враз жизни лишишься…

Журналистка подошла к нужному дому, почти не таясь. А чего скрываться? Фонарей в округе нет, окна по-соседству не горят, а звездного света маловато, чтобы разглядеть ее хрупкую фигурку. Плетень из ивняка оказался слишком высоким, перелезть через такой в узкой юбке не удалось, но между двух жердей обнаружился лаз, в который Луша и протиснулась.

Плотные шторы на одиноком окне были задернуты, но свечи горели ярко, и ей удалось разглядеть силуэты двух мужчин, сидящих у стола. Они говорили вполголоса, сюда доносилось лишь неразборчивое бу-бу-бу. Чертыхнувшись про себя, девушка прокралась к двери, потянула ее на себя – Господи, только бы не скрипнула! – и шагнула в сени. Справа от входа, на широкой лавке стояло рассохшееся корыто и жбан с прокисшим квасом. Луша сморщилась от неприятного запаха и прикрыла ладошкой нос. Нарочно здесь эту гадость держат? Чужаков отваживать? О-о-ох… Зато разговор теперь слышался отчетливо. Она потянула за самый краешек ситцевую занавеску, перегораживающую вход в комнату, но заглянуть не решилась.

– …Вот потому, Степка, и нету веры в револьверы, – тяжелый и хмурый голос лязгал, будто молот по наковальне. – Не дадут к царю подобраться. А даже если и дадут – одну пулю выпустишь, тут же на тебя набросятся казаки да гвардейцы. Скрутят в момент.

– И одной пули достаточно, когда в затылок попадет, – второй голос был тонким и злобным, как бритва.

– Если попадет, – возразил Молот. – А бомбой-то надежнее. Подстеречь на прогулке, бросить жестянку со студнем в карету и прощай, Алексашка!