Мармеладов закрыл глаза, и некоторое время размышлял, не произнося ни слова. Митя подумал, что он задремал, но сыщик внезапно продолжил:

– Можно предположить у Бойчука раздвоение личности. Современные психиатры, тот же Морель или Ламброзо, не отрицают подобной возможности. Милый и добрый мальчик превращается в маниакального убийцу против воли, не в силах остановить кровожадное чудовище. Впрочем, и эту теорию я отбросил. Не потому, что она слишком фантастична, я-то как раз верю докторам, которые исследуют человеческую психику. Настоящим докторам, не шарлатанам. Но в случае раздвоения личности, Фрол не сумел бы вспомнить тех ужасов, которые творил его темный Doppelganger[18]. А он, если верить родне, все помнит и даже каялся в содеянном. Опять же, предсказать когда пробудится внутренний убийца невозможно. Но все налеты бомбистов спланированы заранее, они не могут зависеть от хаотичного проявления внутренней сущности Бойчука…

– Тогда что же это? – недоуменно развел руками почтмейстер.

– Туман.

Сыщик выглянул из коляски. Над вспаханным полем, чуть припорошенным снегом, поднималась молочная дымка, скрывая очертания далеких домов и одиноких деревьев.

– Бойчук туманит мозги всем, с кем сводит жизнь. Эту манеру он мог перенять у Столетова. Актер врал своему окружению, что сын его рожден от тайной связи с графиней, чье имя слишком известно… Отчего бы и Фролу не прибрехнуть? Возможно, энто шарму ему добавляет, – Мармеладов передразнил старика из Нахабино, причем весьма правдоподобно, – а возможно помогает выживать среди других убийц. Люди же верят не в то, что видят, а в то, что слышат. Так мы устроены. Бомбисты видят мальчишку с искалеченной рукой, слабого и мягкотелого, но в голове звучит шепоток, услышанный на одной из сходок: «Это страшный убийца, с ним лучше не связываться». Понимаешь, Митя? Это как с курантами на Спасской башне. Бутенопы поменяли механизм, часы стали убегать вперед. Не намного, всего-то на двадцать секунд. Казалось бы – ерунда и все москвичи быстро приспособились сверять время не по первому звуку марша, а по последнему. Теперь представим приезжего, который впервые услышал бой башенных часов. Что он сделает?

– Что?

– Посмотрит на свой брегет и стрелку подкрутит. Непременно подкрутит! Потому что часы на кремлевской башне не могут ошибаться, их же за семь верст слышно. Но ведь громкий звон – это еще не истина.

– То есть ты купился на стариковские басни и допускаешь, что все россказни про жестокого и безумного Бойчука – неправда? – Митя дергал ус, пытаясь ухватить разлетающиеся мысли. – Что он не злодей?

– Уверяю тебя, ни одно слово о бомбистах я не приму на веру и не стану делать скоропалительных выводов, – пообещал сыщик. – Перед нами не одна загадка, а целая цепь и ключевое звено в ней – Бойчук. Точнее, рука Бойчука. Необходимо узнать правду о том, как и где он покалечился.

Девица кособоко переступала с ноги на ногу по скользкой мостовой, изредка взмахивая руками для равновесия. Семенила вразвалочку, как серая утка вокруг полыньи. В пользу такого сравнения склоняли и юбка из плохо окрашенной шерсти, и изъеденная молью кацавейка, и невзрачный платок, скрывающий волосы, а более всего – лицо, с вздернутым носом и широко разнесенными глазами. Такую никто не назовет красавицей, но и в дурнушки ее записывать не спешите. Обычная внешность. Скользнешь взглядом и вмиг забудешь. Бойчук это особенно ценил. Связная должна казаться неприметной, чтобы ни один жандарм или городовой не заподозрил в ней пособницу бомбистов.

У поворота на Тверскую мимо промчался извозчик с пустым тарантасом, окатил водой из подмерзшей лужи.

– Ах ты, вымесок шалопутный! Да чтоб у тебя повылазило! Да чтоб твой конь охромел на три ноги! Да чтоб тебя!!!

Ругалась долго, под поощрительный хохот зевак, хотя втайне обрадовалась ситуации: пока чистишь подол, можно оглядеться по сторонам. А ну-как по пятам крадется филер? Их в центре Москвы бродит не меньше сотни и каждый чутко ловит обрывки разговоров о недавних взрывах. Одно неосторожное слово или подозрительный жест, и к тебе моментально цепляется пара «хвостов»… Она зябко повела плечами и сильнее укуталась в душегрейку. Затаиться бы, отсидеться в укромном местечке. Но нет, дело серьёзное, отлагательства не терпит.

Из толпы вынырнул здоровяк, раскрасневшийся от водки и утреннего морозца. Шапка сдвинута на затылок, тулуп нараспашку, а под ним кумачовая рубаха. По всему видать – буян. Хмельная удаль переполняла задиру, игриво пенилась и искала, на кого бы выплеснуться. Он нарочно задевал прохожих, в надежде услышать грубость и припечатать в ответ кулаком, да желающих огрызнуться не нашлось. Бурчали тихонечко или в сторону отходили. Кому охота связываться?

Ухарь в два прыжка нагнал уточку, сграбастал в охапку и закружил, хохоча во весь голос.

– Пусти, орясина! Чего вытворяешь?!

Она колотила ладонями по широченной груди, но толку было мало. Верзила звонко чмокнул в левую щеку, да так, что аж в ухе зазвенело. А перед тем успел шепнуть:

– Все чисто, Клавка.

Хруст, верный соратник, шел за ней от самого Арбата, проверяя, нет ли вокруг полицейских соглядатаев. Продолжая разыгрывать свою роль, он утер губы рукавом и, чуть пошатываясь, направился к двери под питейной вывеской. Клавдия плюнула ему вслед и свернула к гостинице.

Тень от широкого балкона закрывала весь тротуар. Сверху, из приоткрытого окна, доносилась перебранка.

– Ну, Марфушка, ты и хвойда[19]! Всю ночь с Бирюковым обжималась, а таперича ко мне явилась. Мало тебе одного кобеля, двоих подавай, – голос звучал беззлобно, а с некоторым даже восхищением.

Подобных марфушек в «Лоскутной» встречалось по дюжине на этаж. Братья-купцы, владеющие зданием, нарочно разделили его на две половины. Левую выкрасили в серый цвет, нагородили там сотню тесных и оттого дешевых комнатенок. Сдавали их не только посуточно, но и на час-другой. Это место сразу облюбовали гулящие девки, записные московские ловеласы, а также заезжие блудодеи, которым газетные фельетонисты придумали меткое прозвище – «любители ходить налево». Правый подъезд с роскошным фасадом, напротив, отличался чрезмерной чопорностью. Нумеров здесь насчитывалось всего тридцать, и переночевать в каждом из них стоило баснословных денег. А чтобы сомнительная публика не досаждала респектабельным господам, у парадного входа стоял дородный швейцар в шапке из медвежьего меха. Оценив наряд Клавдии, он загодя расставил руки в стороны: не пущу!

Девица беспомощно заозиралась. На другой стороне улицы, у витрины, топтался высокий юноша в расхристанном пальто. Смотрел сквозь позолоченную надпись «Фотографическое заведение Де Конэ», как французик с напомаженным чубом сыплет порошок на жестяную загогулину и приговаривает:

– Нэ бояйтэсь, сударуня. Пыхнёт, а ви нэ бояйтэсь.

Пузатая купчиха судорожно вцепилась в подлокотники кресла и поджала губы.

– Приготовляйтэсь! – фотограф нырнул под полог из черного бархата и пробубнил уже глуше. – Моргать нэ можно-с!

Толстуха выпучила глаза. Юноша загадал, что, скорее всего не выдержит, сморгнет от вспышки и придется переделывать снимок. Придвинулся поближе к стеклу, чтобы не упустить момент…

– Ты что вытворяешь, Степка?!

Бомбистка подошла неслышно – еще одно полезное качество. Потянула за рукав.

– Ой, Клавочка, прости! Отвернулся на секундочку и…

– Не трать время на оправдания, – шипела она. – Тебе, сопляку, доверили миссию: отвлечь косолапого на входе, чтобы я могла внутрь попасть. А ты прощелкал!

За стеклом шумно воспламенился магний, но щеки Огонька запылали гораздо ярче.

– Я все исправлю!

Степка быстрым шагом пересек мостовую. Швейцар сдвинул брови, но в руках юнца сверкнуло золото. С такой верительной грамотой любой проходимец сразу становится вполне культурным прохожим. Страж заметно расслабился и радушно шагнул навстречу – может, дорогу указать надо.