– Перетрясли всех аптекарей Москвы. В половине третьего ночи вышли на агитатора Борьку, по прозванию Пижон. Он недавно ходил в народ, как сам выразился – «возмущать умы крестьян». Господи, там умов-то… Вскоре передо мной лежал список бомбистов, с которыми сотрудничал Борька. Среди них значился Фрол Бойчук. Еще несколько вопросов, – Порох посмотрел на свои кулаки с разбитыми костяшками, – и мы узнали про эту халупу.

Он обвел глазами единственную комнату в доме. Слева комод с умывальником и три тюфяка на полу. У противоположной стены узкая кровать, разобранная для сна, и стол, за которым не только обедали, но и собирали снаряды – судя по круглым жестяным коробкам, небрежно сдвинутым в дальний угол. Из-под стола торчат ноги лысого амбала.

– Этот отбегался, – доложил унтер-офицер.

– Точно?

– Еще бы не точно. Вся башка в крови, не дышит. Живых двое – деваха и контуженный. Взяли банду, Илья Петрович!

– Взять-то взяли, да не всех, – Порох, против ожидания, не чувствовал себя триумфатором. – Бойчук где? Где, я вас спрашиваю?

Огонек, скорчившийся на полу, презрительно скривил разбитые губы. Клавдия не шевельнулась, она напоминала ту статую из гостиницы, не столь вызывающе раздетую, но такую же холодную и безжизненную.

Полковник поднял опрокинутую табуретку и сел посреди комнаты. Закурил папиросу.

– Не хотите, значит, по-хорошему? Давайте поговорим обстоятельно, – он хищно оскалился, но тут же вспомнил про журналистку. – А вы, Лукерья Дмитриевна, поезжайте. Сию минуту двух раненых жандармов повезут в больницу, так и вы с ними поезжайте. В санях места много. Поезжайте, вас доставят домой или в редакцию.

– Я хотела бы заехать к нашему общему знакомому, г-ну Мармеладову. Пересказать события этой ночи.

– Вот как? – хмыкнул Порох. – В столь ранний час?! Но можно и к нему, конечно. Что застыл, ротозей? – это уже городовому, которого взяли вместо кучера. – Отвезешь барышню на Пречистенку. К которому дому?

– К десятому.

– К десятому, слыхал? Вези барышню как фарфоровый сервиз! А вы будьте осторожнее, г-жа Меркульева. С вашим везением…

Она не дослушала и вышла, придерживая двумя руками разорванную юбку, чтобы не разлеталась. Через пару минут во дворе грянуло: «Но! Пошли, пошли, свиньи ленивые! Но-о-о!!!» Колокольчики не звякнули, их жандармы на дугу изначально не вешают, поскольку приезжать, чаще всего, нужно тайком.

– А я всегда знал, что мундиры на свиньях ездят, – припечатал Степка. – Подобное к подобному тянется.

Полковник рассмеялся почти дружелюбно.

– Вы бойкий молодой человек. Такие обычно держатся долго. Верите ли, одному переломали пальцы на руках, потом разбили колени. В хлам разбили. Лицо – сплошное кровавое месиво, – он задумчиво выпустил дым. – А все язвил да огрызался. Доктора потом сказали: тронулся умом от боли. Оттого и геройствовал.

Порох щелчком выбросил окурок в окно, встал, прошелся по комнате.

– А вы приятно устроились. Общий котел, – вот он, единственный. Общая спальня. У вас же так принято? Liberte, Egalite, Fraternite[32]. Понимаю-понимаю… Девка тоже общая?

– Не смей так говорить, держиморда! – юноша сорвался с места и замахнулся, чтобы влепить Пороху пощечину, но дюжие жандармы навалились, выкрутили руки за спину. – Клавдия вовсе не девка! Она наша сестра по оружию.

– Великолепно, молодой человек. Просто великолепно, – полковник снова уселся на табуретку и улыбнулся, но не радостно, а как-то зловеще. – Вы показали свое слабое место. Клавдия, значит? Через нее мы всю информацию и получим. Не признается сама, расколетесь вы, лишь бы прекратить мучения сестры по оружию. Боже, как высокопарно!

– Да она упираться не станет, расскажет все, что мы захотим узнать. Правда ведь, милая? – унтер-офицер подошел к Клавдии вплотную, грубо нащупал под платьем ее соски, больно стиснул, да еще и выкрутил вверх. – С нами лишь мертвецы не говорят.

«Мертвецы. Мы все – мертвецы», – мысленно повторяла девушка, обещая себе, что вытерпит пытку и не закричит.

Но она закричала.

В глазах потемнело от боли, а слезы предательски потекли по щекам.

– Клава! Клавочка! – бился Огонек в руках жандармов. – Пустите меня! Пустите ее! Я убью вас, слышите? Убью всех!

Ему удалось повалить своих мучителей на пол. Одного Степка боднул лбом в ухо. Другому, который оказался снизу, вцепился зубами в щеку. Тот перестал удерживать руку юноши и взвыл от дикой боли. Унтер-офицер бросился на помощь, оставив Клавдию под присмотром Кашкина. Следователь тоже вскочил с табуретки и примеривался, как лучше ухватить бомбиста и вытащить из кучи малы.

Клавдия ничего не видела. Набегающие слезы размывали мир, как акварельный рисунок.

«Слабое место».

Так назвал ее истязатель. К сожалению, это правда. Для бойца революции у нее слишком нежная кожа. Не теперь, так через час, через два или три, она сдастся под пытками. И выдаст всех. Даже того, единственного, которого любит без меры. Если только…

Глаза моментально высохли. Полицейский держал ее за локти, потому и не заметил, как Клавдия нащупала в складках юбки потайной карман, потихоньку, затаив дыхание, вытащила гильзу с ядом. Сковырнула ногтем засохший хлебный мякиш и, вырвавшись на мгновение из потных рук врага, сыпанула порошок под язык.

Горечи не почувствовала. Ей вспомнился вкус фисташкового крема, который брызнул в рот, стоило прикусить пирожное. Неаполитанское, верно? Или нет? Другое. Но это уже не важно.

Все не важно…

Мысли закружились в ее голове радужной каруселью, и Клавдия замертво рухнула в объятия городового.

– Да как же, – оторопел Кашкин. – Илья Петрович! Тут вот…

– Чего застыл, мямля? Разожми ей зубы! Не дай проглотить яд! – ярился Порох, но увидев, как обмякли плечи и подкосились ноги девицы, махнул рукой. – Эх, растяпа, проворонил!

Он долго размышлял о чем-то, глядя в окно на розовеющее небо. Выкурил три папиросы. Потом повернулся к унтер-офицеру.

– Я заберу вторые сани и повезу в участок нашего юного героя, – сказал полковник бесцветно-равнодушным голосом. – Заберу с собой оставшихся жандармов. А вы с Кашкиным обыщите все.

– Что прикажете искать?

– Любую зацепку, которая подскажет, где скрывается Бойчук. А потом грузите все улики в третьи сани, и стрелой в участок. А этого, – он кивнул на Огонька, связанного по рукам и ногам, – посадить в камеру и не давать спать. Пока не сломается.

– Да уж, это пытка, так пытка, – проворчал Кашкин. – На себе испытал…

– Дерзишь? – нахмурился Порох.

– Никак… нет! – городовой не удержался и зевнул. – Простите. Илья Петрович, но я уже на последнем пределе. Три ночи толком не спал, глаза слипаются, руки ватные… Потому и девицу не удержал. Дозвольте вздремнуть полчасика? Прямо тут, на тюфяках. А потом обыщем хоть всю Хапиловку!

– И с этими недотепами империю от бомбистов защищать? – вздохнул полковник. – Черт с тобой, Кашкин. Спи! Разбудишь его через полчаса, – бросил он унтер-офицеру, выходя из дома. – Сам-то не уснешь?

– Никак нет!

Но когда полковник вышел за порог, жандарм тоже зевнул.

Лукерья уснула в санях, заботливо укрытая шинелями. Жандарм старался не стонать и почти не скрипел зубами, хотя девица положила голову именно на то его плечо, которое пробила пуля. В больнице раненые настояли, чтобы доктор в первую очередь осмотрел г-жу Меркульеву.

Она не возражала.

Она так и не вынырнула из тягучей полудремы – ходила, говорила, улыбалась, почти не осознавая этого, как лунатик. Лишь когда царапину на лбу смазали йодом, Лукерья ойкнула и ненадолго пробудилась. Но в санях, скользящих по утреннему снежку к Пречистенке, журналистка снова провалилась в сон. Вознице пришлось потрясти ее за плечо:

– Приехали, вот десятый дом.

Она постояла несколько минут на улице, вдыхая морозный воздух, чтобы окончательно прогнать сон. Потом распахнула дверь, шагнула в общий коридор и прикусила губы, чтобы не закричать.