– Споймали гада! – снова вклинился Мартын.

– Вижу, как споймали, – хмыкнул Кашкин. – Чего живьем-то не взяли?

Евсей сдвинул шапку на затылок.

– Честно сказать, я и не заметил, как этот одноглазый появился на площади. Отошел по нужде. Стрельба началась, я кинулся сюда, а он уже на земле лежит.

– Зато я все видел, – запальчиво воскликнул Мартын.

– Врешь, заячья губа! Ты же за воротами стоял.

– Да. а бомбист как раз из-за ворот и крался. Пройдет пару шагов и озирается, еще чуток – и сызнова башкой вертит. В руках картонка, вроде тех, в которых торты кремовые продают. Переодетые тоже заметили, напряглись. Приказали же досматривать всех, кто с ношей идет – не важно, мешок или сундук. Двое к одноглазому двинулись, а правые руки в карманы сунули – и юродивый догадается, что у них там револьверы. Одноглазый коробку свою на землю поставил, бережно, будто там фарфор. Разогнулся и наган выхватил. Жандармы орут: «Брось! Тебе же хужей выйдет» А он, ни слова не говоря, пальнул. Одному колено прострелил, другому шапку сбил с головы – чудом в лицо не попал, между ними всего шагов десять было, – городовой махнул рукой, показывая, где стояли жандармы. – Тут унтер сбоку налетел, вон оттудова. Три пули выпустил, бомбист и упал.

– Насмерть, выходит? – ахнул Кашкин.

– Не, он еще с минуту бормотал. Жутко так. Глаз стекленеет, уже и двигаться перестал, пена кровавая на губах пузырится, а все силится сказать…

– Да бредил он, – перебил Евсей, досадуя, что все внимание достается младшему товарищу. – Я добежал сюда, жандармы как раз бомбу осматривали. Полковник велел к засаде сапер привлечь, из артиллерии. Дядька суровый. Варежки сбросил, картонку разрезал, а под ней жестяная коробка. Часы на крышке. Поколдовал сапер с минуту, поддел циферблат ножичком, а под ним – дыра. Из дыры проволока торчит. Дядька потянул тихонечко, как на рыбалке, чтоб щука не сорвалась. Достал, а на конце – пузырек из темного стекла. Выдохнул: «Все!» Жандармы подхватили жестянку, унесли подальше. А сапер у меня цыгарку попросил, но курить не может – руки трясутся. Смотрит прямо в глаза и говорит: «Повезло, что бомбист не успел часы завести. Начали бы тикать, тут нам всем и хана!»

– Не собирался он заводить часы, – возразил Мартын, недовольный тем, что его задвинули. – Бомбу хотел поджечь, но не хватило пороху.

– Хорош выдумывать, баклан! Коробка-то жестяная. Как ты ее подожжешь?

– Не знаю как. А токмо пока бомбист помирал, он все шептал: пороху, пороху…

Кашкин резко повернулся на каблуках.

– Пороху? – переспросил он. – Может убитый хотел нашему полковнику что-то передать?

– Ты что же, думаешь, бандит знаком со следователем из охранки?

– Хрен их знает… А еще что говорил одноглазый?

– Аптекаря звал. Видать, мучился от ран-то.

– Как звал?

– Известно как. «Аптекаря! Аптекаря найди…»

– Хм-м, – Кашкин задумчиво почесал подбородок. – Надо все-таки сообщить полковнику. Пусть решает, имеет это смысл или нет.

Порох налетел ураганом, отбросил холстину и мгновенно воспламенился:

– Шта-а-а? Рауфа убили? Всех сгною! Р-р-ротозеи! Пр-р-редатели! Приказал же: брать живьем.

Трое городовых втягивали головы в плечи при каждом восклицательном знаке.

– Где этот чер-р-ртов унтер?! Ты? Мозгляк! На хлеб и воду!

Он навис над жандармом, все еще одетым как извозчик, вцепился в воротник армяка и прорычал в самое ухо:

– Сгною в ар-р-рестантских ротах!

Унтер-офицер крутил в руках кнут и бубнил:

– Звиняйте, ваше высокородие! У него же на лбу не написано, что нашенский. Я гляжу – стреляет. Пальнул в ответ.

– У-у-у, пас-с-скуда… Знаешь, с каким трудом мы его в банду внедряли?

– Никак нет!

– Никак нет, – передразнил следователь. – Ты зачем в грудь стрелял? Мог же в ногу прицелиться.

– Я думал…

Порох не удержался и съездил жандарма по лицу.

– Думал? Ты приказ нарушил. Ты человека застрелил, который вчера спас тысячу людей на Красной площади, а сегодня часы на бомбе заводить не стал. Золотую душу загубил. Ну, чего разлегся? Вста-а-ать!

Унтер-офицер поднялся, прикладывая горсть снега к разбитой губе.

– Звиняйте, ваше высокородие! Но ежели бы пришел не агент, а бомбист, он бы нас всех взорвал.

Полковник замахнулся для нового удара, но потом похлопал жандарма по плечу.

– Да понимаю я. Понимаю. Никакой пощады бомбистам, – он достал портсигар и закурил папиросу. – И то, что про Рауфа не знал – не твоя вина. По него никто в Москве не знал, да и в Петербурге лишь самые доверенные люди. Глубокая конспирация.

Затянулся, выпустил дым и спросил:

– Но зачем Рауф стрелял в жандармов? Мог ведь сдаться. Зачем играл свою роль до конца?

– Может он принял нас за бандитов? – предположил унтер-офицер. – Переодетые же.

– Нет, Рауф знал, что мы устроим засаду. Он сам предупредил, где и когда заложат бомбы. Если бы пришел один, то просто позволил бы себя скрутить, а потом уже на допросе меня вызвал, – Порох оглянулся по сторонам. – Значит, ошивался поблизости наблюдатель из банды. Не доверял Бойчук, устроил очередную проверку. Не мог Рауф иначе поступить…

Он опустился на колени, накрыл покойника холстиной и подоткнул со всех сторон, будто ребенка спать укладывал. Потом встал в полный рост и крикнул:

– Кашкин! Бегом ко мне! Что ты там говорил про аптекаря?

– Это не я. Это одноглазый… Э-э-э… «Аптекаря найди».

– Вот и ищите. Ты собери всех городовых, а ты, – палец уткнулся в грудь унтер-офицера, – всех жандармов. Проверьте каждую аптеку в городе и найдите мерзавца, который связан с бомбистами. Это единственная ниточка, что у нас осталась. Не оборвите ее, дуботрясы!

В конторе почтмейстера приятели выпили чаю, наскоро и без аппетита. Митя остался принимать жалобщиков, которые нагрянули как всегда не вовремя. Сыщик вышел на улицу, вдохнул бодрящий морозный воздух и пошел к набережной. Во время прогулок у реки ему лучше думалось, а мыслей было столько, что казалось еще чуть-чуть и его голова взорвется, как жестянка с гремучим студнем…

Незаметно для себя Мармеладов пришел на Солянку. Заглянул в сберегательную кассу, надеясь застать г-на Шубина. Но финансисту все еще нездоровилось. Сыщик побрел к полицейскому участку в Большом Ивановском, который Порох избрал своим штабом.

В переулке бурлило море синих, черных и зеленых мундиров, серых шинелей и бурых клеенчатых плащей. Больше сотни полицейских и жандармов курили, сбившись в группы, или топтались в одиночестве, ожидая своей очереди. Несколько поручиков и унтер-офицеров опрашивали их, письмоводители, семенившие рядом, ставили отметки в записных книжках и тут же убегали к начальству с докладом.

– Па-аберегись! – раздался зычный окрик.

Мармеладов прижался к стене дома. Мимо промчался конный разъезд. Всадники спешились и расталкивая толпу, прошли в участок. Один задержался у входа.

– Вычеркивайте дрогиста[24] Филимонова, – сказал он поручику. – У него свидетельство о благонадежности с печатью из канцелярии обер-полицмейстера.

– Проверили?

– Подлинная. И дворники с соседних улиц за ним никакой крамолы не замечали.

– А чего прискакали? Ехали бы по следующим адресам.

– Отдохнуть чуток.

– На том свете отдохнешь! – рявкнул поручик.

Мармеладов приметил Кашкина, снующего в этом шумливом море как рыбацкий баркас.

– Что тут за суета?

– Да вот…

Городовой коротко рассказал про гибель Рауфа на Красных воротах и вздохнул.

– Порох собрал пол тыщи служивых. Приказал проверить всех аптекарей в городе. А их знаете сколько? Полковник даже полицейский резерв на улицы вывел.

– У него такие широкие полномочия? – присвистнул сыщик.

– Целый ворох писем! От Тимашева, от Потапова, от всех влиятельных шишек из столицы. «Оказывать полное содействие!» Ему дано право самолично казнить и миловать!