– Поня-я-ятно. Вы пришли торговаться. Но как же долг всякого честного гражданина бороться с врагами империи?

– Долг? Я у империи не занимал даже гнутой копейки. Все нажито собственным трудом. Паспарту для фотокарточек печатаю в Вене, на лучшем бристольском картоне. За свои кровные денежки. Зачем же мне выгоду упускать? К тому же, – он вздохнул, – придется новую витрину ставить.

Луша хмыкнула.

– Огласите прейскурант.

– Расценки самые божеские, я же не рвач какой. Шесть визитных портретов за полтора рубля, кабинетный портрет – четыре рубля за те же полдюжины экземпляров. При этом качество у меня высочайшее! Награды за художественное исполнение имеются.

Он попытался щелкнуть каблуками для пущего эффекта, но забыл, что стоит босой. Нога заскользила по лужице, натекшей с подошвы штиблет, и Дьяконов рухнул навзничь, еле успев в последний момент ухватиться за перила.

– Какой вы неуклюжий! – Лукерья помогла фотографу подняться. – Ох, мужчины… Давайте уже портрет бомбистки. Я заплачу, сколько скажете.

– Да что вы, я их еще не напечатал. Пока портрет бомбистки есть только на желатиновой пластине.

– Которая в аппарате? А если ее украдут? – заволновалась Меркульева. – У вас же в ателье витрины нет, заходи, кто хочешь.

– Не переживайте. Пластину я спрятал в надежном месте. Если полиция с обыском нагрянет, там искать не осмелятся! – он подмигнул и заговорил с акцентом, примеряя на себя образ де Конэ. – Я шэ нэ мог заранээ поньять размьер, которэй ви закажэтэ.

Луша хихикнула, но тут же добавила в голос строгости:

– Не паясничайте! Я закажу кабинетный портрет. За четыре рубля. Как скоро вы сможете напечатать?

Фотограф, пыхтя, обулся, поднял шляпу и лишь потом ответил:

– За три часа управлюсь. Приходите в ателье вечером, буду вас ждать.

Лукерья взяла сыщика под руку, чтобы успокоить его широкий шаг. Мармеладов выслушал рассказ до конца, не перебивая, но потом задал неожиданный вопрос:

– Почему вы пришли ко мне?

– Что же тут непонятного? – спросила журналистка, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Да все непонятно! Фотограф сам нашел вас. Он готов отдать портрет, которая поможет найти бомбистку, а через нее и самого Бойчука. Улика сама плывет в ваши руки. Никаких загадок. Никаких головоломок. Зачем я понадобился?

– Не догадываетесь?

– Могу сделать лишь один вывод: вы решили отступиться от дальнейшего расследования и передать улику мне. Боитесь за свою жизнь?

– Я не боюсь никого на свете. Я тигру в пасть руку положу, и он не посмеет укусить!

– Зачем же я вам понадобился?

– Все просто. Де Конэ нужно заплатить четыре рубля, а у меня нет таких денег, – объяснила Меркульева. – Вы же человек обеспеченный и охотно платите за подсказки, которые помогут разгадать загадку.

– И ничего более? – сыщик выглядел разочарованным.

Девушка поднялась на цыпочки, чтобы коснуться губами его щеки в утешение. Но не успела. Они свернули на Тверскую и поразились, глядя на непривычно темную улицу. Фонари возле «Лоскутной» снесло взрывом, в соседних домах огней не зажигали, поэтому рассмотреть руины гостиницы не удавалось. Зато едкий запах недавнего пожара забивался глубоко в ноздри, навевая грустные мысли.

– Еще вчера играла музыка, смеялись женщины, пировали мужчины, – Лукерья всматривалась в темноту блестящими от слез глазами. – Зачем бомбисты творят такое? Вы понимаете?

– Это понять нетрудно, – сыщик поднял воротник пальто и стал похож на нахохлившегося ворона. – Представьте, что наша империя – это поезд. Мы все едем в одном направлении, по одним и тем же рельсам. Но едем по-разному. В головном вагоне разместилась августейшая семья, у каждого отдельное купе и всевозможные удобства. Придворная свита в следующем, тоже фильдеперсовом вагоне, занимает мягкие диваны, но уже по двое, по трое – без вопиющей роскоши. Дальше первый класс, в нем едут обер-прокурор Святейшего Синода, министры, генералы, тайные советники, другие благородные господа…

– И дамы! – вскинулась Меркульева.

– Да, да, безусловно. Но я о другом. У них свой вагон, в который нас с вами, Лукерья Дмитриевна, не пустят. Мы пройдем во второй класс, где диваны пожестче. А Бойчук и его соратники усядутся на деревянные лавки, а то и прямо на пол, в третьем классе, вместе с крестьянами и фабричными работницами.

– А следователь из охранки в каком вагоне поедет? – уточнила Лукерья.

– Порох? Он – кондуктор. По всему поезду ходит. В головном вагоне вежливо кланяется и говорит вполголоса, а в хвосте распрямляет спину и кричит. Только мы, в среднем классе, можем заметить сию перемену, за это такие как Порох нас и не любят. Впрочем, и все остальные – хоть графья, хоть рабочие, – нам рады не будут.

– Это почему же? Разве мы с каким-нибудь рабочим не найдем общего языка?

– Вряд ли. За статью в «Ведомостях» вы получаете рубль. А он за изнурительную ночную смену на заводе – тридцать копеек. И вы для него всегда будете белоручкой. Ничуть не лучше дамочек из первого класса, которых он ненавидит всей душой. Ведь его дочери никогда не станут такими.

– Станут! – возразила журналистка. – Если захотят учиться и…

– Бросьте ваши феминистские лозунги, – поморщился сыщик. – Сколько девочек из семей рабочих попадут в курсистки? Дюжина в год? Две? А сотни тысяч останутся все в той же нищете и разрухе. У работяг и крестьян поводов для ненависти достаточно, а народовольцы своими хождениями в народ эту ненависть подогревают. Подбрасывают новые поводы, чтобы души обездоленных клокотали, как гремучий студень. Для чего они это делают? Чтобы весь поезд сошел с рельсов, а в идеале – рухнул под откос.

– Но тогда все вагоны разобьются, а люди погибнут.

– Бомбисты уверены, если взорвать головной вагон, те, что в хвосте, уцелеют. А может быть и некоторые пассажиры второго класса. Дальше мы пойдем пешком, по шпалам или напрямки, через поля. Все вместе. Голодные, оборванные, потерянные… Зато свободные и равные во всем.

– Это страшно.

– Хотя и абсолютно логично, – пожал плечами Мармеладов. – Нельзя уравнять всех в золоте и роскоши, но можно разрушить империю до основания, как вот эту гостиницу, а после жить на руинах, сравнявшись в бедности. А дальше как уж повезет. Может быть и построят что-нибудь свое.

– Неужели те, кто в первом классе, не слышат этого возмущенного клокотания?

– Нет. Они надеются на кондуктора, который вовремя заметит, доложит и выпроводит бунтарей из поезда. А стоит кондуктору отвлечься, утратить бдительность хоть на миг, и весь состав обречен, – сыщик закашлялся, от резкого запаха гари першило в горле – Но мы отвлеклись от цели. Фотографическое ателье де Конэ – вот оно, в двух шагах. Смотрите-ка, он успел заколотить выбитую витрину досками, чтобы добро не растащили. Оборотистый малый.

– А чего он огня не зажигает? Странно. Обещал ждать, – Лукерья задумалась. – Может быть, это ловушка?

– Так давайте выясним.

Мармеладов решительно распахнул дверь. Колокольчик звякнул, сиротливо и жалобно, но никто не вышел встречать посетителей.

– У него тут газовые светильники, – сыщик зажег спичку и осмотрелся. – Включить все сразу, иллюминация будет нешуточная. Но после взрыва «Лоскутной» подачу светильного газа перекрыли. Английское общество[28] не собирается терпеть убытки.

– Должна же у него быть хотя бы одна свечка! – воскликнула Меркульева.

– Посмотрю в шкапу. Так… Ворох пожелтевших бумаг. Накидка из бархата, вся в заплатках. Цветы из пергамента и восковые фрукты… Ага, вот! На верхней полке керосинка, – он достал лампу, зажег фитиль и накрыл стеклянным колпаком. – Входите, Лукерья Дмитриевна, не стойте на пороге.

Три стены фотографического ателье были украшены по-разному. Слева от входа прибит восточный ковер, а под ним стоит кадка с фикусом. Это угол для семейных портретов. Напротив – белый круглый столик с двумя тонконогими стульями, для снимков влюбленных парочек. Поставишь вазу с букетом или бутылку «Вдовы Клико» – это уж как клиентам больше понравится, – сразу появляется романтическое настроение. Витрина с прекрасным прежде видом на фасад гостиницы тоже служила фоном для фотографий «Привет из Москвы». А на стене напротив входной двери фотограф повесил большой портрет императора. Ничего более. Можно поставить стул или кресло, чтобы сидеть в задумчивости, солидно размышляя о судьбе России-матушки. Но чиновники в мундире сидеть в присутствии царя, пусть и нарисованного, робели. Они становились рядом по стойке смирно, чуть выкатывая глаза, что, видимо, по их мнению, подчеркивало готовность сию же минуту жизнь отдать за государя. В таком виде и фотографировались.