– Но я по срочному вопросу.

– Да уж не срочнее моего будет, – жандарм воровато оглянулся на закрытую дверь и понизил голос до шепота. – Я приехал из Хапиловки доложить, что бомбист сбежал. Но будить его высокородие не рискнул. Выспится, потом уж с новыми силами споймаем убивца.

– Это который сбежал? – заинтересовался Мармеладов. – Хруст?

– Мне их клички неведомы. Амбал в красной рубашке. Он под столом лежал, притворялся убитым. Рожа в крови, пылью припорошен – чисто мертвяк. А потом разъехались все, только мы вдвоем остались обыск проводить. Я на двор вышел, сарай проверить. Кашкин в доме остался. Ну и прилег поспать на бандитский тюфяк. Тут, видать, этот гад и выполз. В окно выпрыгнул – и к саням. Вскочил, вожжи натянул, свистнул залихватски. Я пока выскочил из сарая, его уж и след простыл. Стрельнул пару раз вслед, да бестолку. А из Хапиловки этой пока доберешься. Извозчика там не встретишь, пришлось пешком, по косогору…

– А Кашкин что же, не пошел?

Унтер-офицер стянул с головы фуражку и потупился.

– Нету больше Кашкина. Погиб боевой товарищ. Этот верзила бедолаге голову раздавил. Спящего не пожалел. А сам убег… Ништо, я разыщу этого бандита, где бы он ни прятался. Пристрелю, как собаку.

– Это уже случилось, – утешил его Мармеладов. – Бандита убили в моем доме не более часа назад.

Жандарм упал на колени, крестясь и отбивая земные поклоны.

– Господь Вседержитель, слава тебе! И вам спасибо за это известие. Я уже с жизнью простился. Сами же знаете, что Порох скор на расправу. Бьет и чужих, и своих – не церемонится. Я его почему не будил? Боялся, что прибьет в гневе. А теперь-то…

Он встал, отряхнул форменные брюки и взялся за ручку двери, но сыщик придержал его за плечо.

– Не нужно. Вы правы, Илье Петровичу стоит выспаться, чтобы вернуть ясность взора и свежесть мысли. Передайте полковнику, что я навещу его ближе к обеденному времени.

Сыщик сделал три шага к лестнице, потом вернулся.

– А хотите стать настоящим героем?

Жандарм щелкнул каблуками.

– Всегда готов честно служить Отечеству!

– Нет, не то, – перебил Мармеладов. – Как раз наоборот: я хочу предложить вам устроить небольшой обман. Впрочем, он пойдет на пользу и вам, и Отечеству, и еще одному человеку, который мне небезразличен.

– Не возьму в толк, как это может быть, – опешил унтер-офицер. – Обман… И чтоб на пользу?

– Все просто. Час назад г-жа Меркульева застрелила бомбиста на пороге моей комнаты. Из вот этого пистолетика, – сыщик достал вело-дог из кармана и показал жандарму.

– С этого коротыша? – ахнул тот. – Да разве амбала такой пулькой свалишь?

– Лукерья Дмитриевна стреляла в рот, когда Хруст пытался раздавить ее череп.

– Ежели он хотел убить, это, получается, самооборона… Чего же вы переживаете? Любой судья оправдает барышню.

– Кроме одного, – возразил Мармеладов. – Ее будет грызть совесть, долгие годы не оставляя в покое. Г-жа Меркульева, в отличие от нас, натура весьма впечатлительная.

– Но я-то как могу помочь?

– Запишите это убийство на свой счет. Доложите Пороху, что преследовали сбежавшего бандита, нагнали возле моего дома на Пречистенке. Увидели, что амбал хочет придушить барышню. Застрелили мерзавца и спасли несчастную. Может быть, вас даже наградят.

– Хм-м… А что же сама барышня? – все еще сомневался унтер-офицер. – Она ведь журналистка и всем растрезвонит, как все было… Нет, и не уговаривайте. Если обман раскроется, Порох меня наизнанку вывернет.

– Это беру на себя, – пообещал сыщик. – Луша в тот момент пребывала в истерическом состоянии, почти в бреду. Не соображала, где реальность, а где болезненные фантазии. А после выпила снотворных капель, и ей привиделся кошмар. Я сумею убедить ее в этом. Ну что, уговор?

– Уговор!

– Тогда вот что… Помогите отыскать в вашей оружейной самый маленький патрон, чтобы зарядить этот пистолетик. Как будто из него не стреляли. Пусть моя сказочка выглядит более достоверной.

Мармеладов заехал за почтмейстером сразу после завтрака. В экипаже рядом с ним сидел солидный господин лет пятидесяти. Окладистая борода, бобровая шуба и общая плотность фигуры позволяли угадать в нем купца, и Митя такое предположение высказал. В ответ раздался дружный смех.

– Ты и вообразить не можешь, насколько оказался не прав. Представляю тебе злейшего врага всего российского купечества, а заодно и дворянства, препаратора их подлого нутра и бичевателя порочных нравов, писателя Островского!

Бородач церемонно поклонился, продолжая посмеиваться.

– А вам, Александр Николаевич, – продолжал Мармеладов, – хочу отрекомендовать Дмитрия Федоровича Ка… Э-эм… Фамилию свою прежнюю он давно переменил, зовется по матери – Миусовым. История его жизни полна мрачных страстей, в ней было все – любовь, каторга, приключения…

– Ну, зачем ты, – смутился Митя.

– Писатели, друг мой, народ капризный и переборчивый, с кем угодно общаться не будут. Им подавай человека с разбитым сердцем, с разодранной в клочья судьбой, а лучше – судьбинушкой.

– Не нужно стесняться темных пятен в биографии. И первый человек греха не миновал, и последний не избудет, – философски заметил Островский. – Я вот, в бытность оную, целый год состоял под надзором полиции по личному распоряжению императора Николая Павловича. Стану ли я скрывать сей факт? Никогда! Для писателя это лучшая похвала! Известно же, кто правду пишет, тот и гоним. А кто оды да хвальбы – при дворе, на золоте…

– О, старая шарманка: «они» и «мы», – поморщился Мармеладов. – Давайте-ка все это обсудим по дороге в театр, иначе опоздаем. А директор нас не дождется…

– Пусть рискнет, – Островский сдвинул брови в притворном гневе. – Я в таком случае следующую пиесу в Александринку отдам. Или две.

Директор Малого театра г-н Тигаев, едва заслышав голоса в приемной, распахнул дверь кабинета и встретил визитеров радушно, хотя и с некоторым преувеличением. Он вообще, как успел заметить Мармеладов, был склонен доводить все до крайности. Сначала взахлеб хохотал, восторгаясь забавным эпизодом из новой пьесы Островского, но тут же, без малейшего перехода, разрыдался – ведь на премьере спектакля публика не увидит актера Столетова.

– Огромная! Глубочайшая потеря! Невероятная! Для всего русского театра! Как он играл, легко, свободно, словно ветром был… Трагедия! Катастрофа, – заламывал руки Тигаев. А потом, также без единой паузы принял деловой тон. – Конечно, катастрофа. Мы репетируем как каторжане, с утра до вечера. Шутка ли, сам император приедет на премьеру к Рождеству. А как без Михаила Ардалионовича? Он у нас одну из ключевых ролей дает… Давал…

– Позвольте шторы открыть? – перебил его Мармеладов. – У вас тут душновато.

Директор бросил тревожный взгляд на занавешенное окно.

– Позвольте вам этого не позволить. Я недавно перенес изнурительную лихорадку. Доктора велели глаза от яркого света беречь. Потому и свечи жгу средь бела дня.

Сыщик вгляделся в его бледное лицо, отметил нездоровую синеву на щеках, припухшие веки и общую болезненность. Однако никакого сострадания не почувствовал. Враждебность Мармеладова на первый взгляд объяснялась обидой, все-таки директор театра долго отказывал им в приеме, а теперь, глядите-ка, рассыпается в любезностях.

– Уж простите за неудобство.

Тигаев свои извинения обращал к писателю Островскому, подчеркивая, что это единственный человек из присутствующих, чьим мнением он дорожит.

– Что ж, потерпим, – проворчал тот. – А какую пиесу репетируете для императора?

– Так ваш шедевр! Для императора мы всегда готовим лишь самое достойное.

Островскому понравился такой ответ, он пригладил бороду и откинулся на спинку кресла. Но тут же нахмурился.

– У меня, так-то, много шедевров…

– Безусловно! Каждая ваша пьеса – на вес золота, а по тонкости сюжетов и диалогов вы можете соперничать только с самим… – директор вовремя заметил яму, в которую чуть не рухнул, и тут же исправился. – Только с самим собой!