Протокол был. На пяти листах, скрепленный подписями – все честь по чести. Иван Лукич и Митя спорили, один считал, что документ подписывал актер, но спьяну и потому пальцы дрожали, другой же уверял, что некто пытался подделать автограф Столетова, да не слишком удачно вышло.

Мармеладов же смотрел по сторонам. В душном помещении толпились несколько дурно одетых посетителей, все расходились к двум столам, за которыми полицейские чины занимались рутинными делами. Им выделили относительно свободный угол, куда падал свет из зарешеченного окошка. Стульев не было, приходилось стоять, учитывая низкие потолки, чуть сутуля плечи.

Все верно, так и должно быть организовано в полицейском участке – чтобы каждый приходящий сюда, прямо с порога почувствовал себя неуютно. И чем дольше пребывал, тем выше степень неудобства становилась. Любая встреча с законом и его представителями в этих конторах, по замыслу неизвестного гения, должна вызывать не страх и ужас, эти-то ощущения как раз быстро притупляются, им на смену приходит равнодушие, – нет, и не отвратительно-липкую тошноту, как на рыбном рынке в жаркий день, все-таки здесь государева служба. Не то. В подобных местах на посетителя должна сразу накатывать паническая безнадега, лишая его сил и эмоций, чтобы не смел впредь сюда соваться с пустячными своими проблемами. Само устройство этого мирка служит прекрасной профилактикой мелких нарушений законности: вот так захочет кто кошелек украсть или соседку поленом прибить, трижды подумает и может, откажется от злодейского замысла, лишь бы не таскали в участок на разбирательство.

Прежде полицейская братия представлялась Мармеладову сворой оскаленных псов, а сейчас в его сознании возник образ крысиной стаи, – эти тоже могут загрызть до смерти, но процесс сей будет гораздо противнее.

– Что с тобой? – отвлек от размышлений почтмейстер.

– Вспомнилось, как я с повинной приходил. Десять лет прошло, а в обстановке подобных мест ничего не меняется. Такое впечатление, что дверь отворится и войдет поручик Порох…

– Полковник Порох, – раздался насмешливый голос за его спиной. – Кое-что, знаете ли, меняется, Родион Родионович!

– Романович.

– Да-да, я помню.

Усы, стоящие в разные стороны, тронула седина, а мелкие черты лица покрылись сетью морщин. Но первостепенная перемена состояла в том, что из помощника квартального надзирателя Илья Петрович выслужился до следователя по особо важным делам Охранного отделения. Именно его прислали из Петербурга для разбирательства в истории с фальшивой бомбой.

– Вы знакомы? – удивленно спросил канцелярист, подавший им протокол.

– Знакомы, но приязни меж нами мало, – сухо сказал Мармеладов. – Я нарочно в столицу не поехал, чтобы лишний раз с вами не встретиться. И надо же, какая сатира!

– Признаться, я тоже предпочел бы держаться в некотором расстоянии, – холодно парировал Илья Петрович. – Вот, едва с поезда, а настроение уже испорчено.

Они не сверлили друг друга взглядами, как это делали бы заклятые враги. Да и вряд ли можно назвать их противниками. Но в прошлом случилось между ними нечто неприятное для обоих, а теперь, в момент встречи, вышло наружу. В комнате явственно возникло напряжение, сродни тому, что ощущаешь в воздухе перед грозой.

– Супруга моя читает ваши критики, восхищается едкостью замечаний. Как это вы недавно выразили… «Поэт сей ошибочно мнит себя новым Пушкиным, скорее бы уж кто возомнил себя новым Дантесом». Все в восторге! А я угадываю в этом призыв к смертоубийству. Выпирает это желание тайное, как бы вы ни пытались скрывать. Я, в отличие от г-на N, в исправление убийц не верю. На том и распрощаемся, г-н бывший студент. С этого момента запрещаю вам к данному расследованию касательство иметь.

– Экий вы, Илья Петрович, спокойный стали. Прежде чуть что наружу вспыхивали, не зря же Порохом прозываетесь. Теперь же все клокотание происходит где-то внутри, будто там гремучий студень, который без специальной колбы со ртутным порошком не взрывается. Невероятное самообладание! Позволите ли, в связи с этой переменой, величать вас Динамитом?

– Я па-а-апрашу! – вскипел было полковник, но тут же понял: Мармеладов этого и добивается. Отвернулся и зашагал прочь, бросив на ходу канцеляристу:

– Ты бумаги-то у них забери и гони взашей.

Через пять минут вернулся в каморку, растревоженный мыслью: откуда бывшему каторжнику известно устройство бомбы? Но критика уж и след простыл.

– Студенты… Бывшие, нынешние, клятые, мятые. Нахватаются образований, а потом от большого ума страдают. И ладно бы только себе вред какой учиняли, так нет, через них другие горюшка хлебнут, – проговорил Илья Петрович ни к кому конкретно не обращаясь. – Была бы моя воля, все университеты бы запретил. Вольнодумство это оттого, что набили в голову кучу мыслей, а работать не хотят. Служить не хотят. Дело исполнять – кукиш, а языком поболтать, нате-пожалуйте. Тьфу!

В трактире подавали вареники на любой вкус: с картошкой и грибами, с жареной требухой, с творогом и с брусникой. Митя, отведавший по под-дюжины каждого вида, пребывал в блаженном состоянии и рассуждал о насущном.

– Тут ведь как? Почтальоны мои уверены, что в холодную погоду надо непременно выпить – для сугреву. Это они балбесы, конечно. Надо больше есть, причем жирное да горячее, одеваться теплее – и никакой мороз не страшен. А пьяный почтальон адреса перепутает, письма не туда отнесет…

Шубин вяло облизывал ложку, думая о чем-то печальном, а скорее, даже не думая, – просто упиваясь жалостью к себе.

– Презабавный случай был, – продолжал почтмейстер. – В минувшем феврале, помните, морозы трещали такие, аж птицы на лету падали замертво? Один мой бродильщик зашел в кабак, выпить водки. Смотрит, там знакомый дворник – за той же надобностью, значит. Согреться. Почтальон и говорит: «Ты же, мил-человек, у Голицына служишь?» – «Служу-с!» – «А снесешь письмо Екатерине Федоровне?» – «Отчего же не снести…»

Мармеладов тоже пребывал в задумчивости, но по другому поводу. Нельзя сказать, что его не трогали страдания ограбленного директора, но загадка с актером Столетовым занимала сыщика гораздо сильнее. Митю он почти не слушал, но того не смущало отсутствие внимания со стороны приятеля:

– А теперь смотрите-ка, в чем коллизия. Напутал почтарь. Дворник служил не в усадьбе княжеской, а в доходном доме, который по старой привычке тоже голицынским прозывается. И там тоже, – забавное совпадение, – проживала Екатерина Федоровна, из мещан. Дамочка ушлая, хозяйка веселого дома в Марьиной Роще. Прочитала она письмо, понимая французский язык через слово, но уяснила достаточно: некий amant припоминает княгине их мимолетную любовную связь, которую надеется продолжить по приезде в Москву. Другая бы похихикала сама или с подругами, и забыла. Но эта отправилась прямиком в дом Голицыных, к той самой Екатерине Федоровне…

Назревающая пикантность истории привлекла не только Шубина, который по этому случаю вынырнул из пучины тоски, – извозчики за соседним столом притихли, вслушиваясь в каждое митино слово. Довольный рассказчик подкрутил ус и возвысил голос.

– Запросила тысячу рублей, а не то, говорит, снесу письмо вашему супругу. Княгиня в слезы – нет таких денег. Потом сняла подвеску сапфировую: «это, говорит, подарок другого любовника, он три тысячи стоит, но мое честное имя еще дороже». И тут же письмо в камине сожгла.

Восхищенные слушатели зашептались. Обсуждали коварство женщин, но это в меньшей степени. Куда серьезнее впечатляли сумасшедшие деньги, которые глупые дворяне готовы платить за драгоценности или, уж тем более, за какое-то честное имя. Но все сходились в мысли, что жилице доходного дома сказочно повезло.

– Я эту историю знаю, – объяснил почтмейстер, – из самых первых уст. Княгиня в тот же день приезжала в почтовую контору со скандалом. Ругалась, как сапожник, потом плакала долго. Так по словечку из нее и вытянул… Почтальон, без всякого сомнения, свинья. Но если посмотреть с другой стороны: ходит он по двенадцать часов в день, при любой погоде – дождь или снег, кого волнует? – а получает за это копейки. За десять жизней не заработает те три тысячи, которые княгиня отдала, чтоб стыд свой прикрыть…