– Полноте, Лукерья Дмитриевна! Прощать или нет – это личный выбор каждого. Я говорю о другой ошибке. Ваша безделушка годится лишь для того, чтобы велосипедисты могли бродячих собак отгонять. Голландцы придумали. Его и называют в Амстердаме: вело-дог. Выстрел громкий, пугающий, но внутри всего одна пуля, да и та, как видите, мелкого калибра, – сыщик разрядил пистолет и рассматривал патрончик. – Вы купили его в Петербурге?

– В порту, у одного матроса. За тридцать рублей.

– Вас обманули. За такие деньги можно купить надежный револьвер Кольта. Этому же красная цена – червонец, да еще и с пригоршней патронов. А вам дали только один?

– Мне больше и не надо, – закусила губу Лукерья. – Я буду стрелять в упор!

– Стрелять в сердце – большой риск. А ну-как пулька скользнет по ребру и уйдет в сторону? Или в крест на груди попадет? Это случается чаще, чем вы думаете. Нет, стрелять надо наверняка, в глаз, в ухо или вот сюда, в самое нёбо, – Мармеладов раскрыл рот и сунул ствол внутрь, – видите? Пуля пробьет мозг и человек умрет на месте, от кровоизлияния в голове.

Лукерья решительным жестом забрала у него пистолет и попыталась зарядить. Это получилось не сразу, поскольку пальцы дрожали – то ли от страха, то ли от гнева. Наконец, патрон уютно улегся в стволе, вело-дог закрылся с громким щелчком.

– Помогите мне найти Бойчука, – глаза журналистки ничего не выражали. – Жандармы считают его неуловимым. Бомбисты из Петербурга также не знают, где он скрывается. Но вы сумеете отыскать мерзавца!

– Вряд ли. У меня нет никаких зацепок. Отец и мать Бойчука в могиле. О других родственниках ничего не известно.

– Известно. Мне шепнули, где живут его бабка с дедом. В Нахабино, недалеко от Москвы. Как думаете, Бойчук может прятаться у них?

– Сомневаюсь. Если о родственниках бомбиста знаете вы, о них известно и жандармам. Стало быть, этот адрес под наблюдением. Да и не спрячешь в деревеньке банду, там каждый новый человек сразу на виду. А уж такая колоритная группа – великан, одноглазый… Нет, бомбисты в Нахабино не сунутся. Но порасспросить стариков не помешает.

– Я поеду туда немедленно! Все выспрошу, все разведаю…

– Ехать на ночь глядя? В этом нет смысла. Деревенский люд суеверный, вам никто не откроет. А если поднимете шум, то старики могут и сбежать. Нет, вам надо отдохнуть и завтра утром во всей красе появиться в «Ведомостях». Там уж и встретимся, а после обеда можно и в Нахабино ехать.

– Отправитесь со мной? Благодарю. Но теперь пора идти, – журналистка пыталась принять строгий вид, но неожиданно для себя зевнула – Вы правы. Как всегда правы. Я дико устала и хочу спать.

Сыщик потянулся за своим пальто.

– Я провожу вас.

– Нет, нет, что вы. Это неприлично.

– После всего, что между нами уже было…

– Опять ваши двусмысленности! Когда-нибудь захлебнетесь собственным ядом.

– Провожу хотя бы до извозчика. Время к полуночи, мало ли кто может встретиться.

– Я никого не боюсь! К тому же у меня есть оружие.

Она потянула пистолет из кармана шубки, но тот запутался в складках и вышла заминка.

– Тогда хотя бы научитесь носить его правильно. Например, в рукаве шубейки. Вот так, – Мармеладов взял ее за руку, отчего Лукерья вспыхнула, и показал, как лучше спрятать смертоносную игрушку. – Видите, гораздо удобнее. В случае какой неприятности вело-дог сам выпадет к вам в ладонь.

– Да, да, – она торопилась, чтобы скрыть свое смущение. – Прощайте, Родион… Романович.

Митя с подозрением оглядывал щербатое крыльцо.

– Никогда прежде не заходил в театр по служебной лестнице. На парадной красная дорожка да перила полированные. А тут рыбой пахнет, – он принюхался, – или еще какой мерзостью.

– А говорил, что увлекался театром, – напомнил сыщик. – Врал, выходит, о своих похождениях.

Почтмейстер наступил на первую ступеньку с чрезвычайной осторожностью, словно опасаясь, что она не выдержит его веса.

– Увлекался, конечно, как и все гусары. Ну как театром… Точнее сказать, актрисами.

– И что же, ни разу не врывался в гримерные с букетом цветов наперевес?

– Ой, что ты! Чуть не каждый вечер. Однажды, веришь ли, только букет и был, чтоб срам прикрыть, – протянул Митя мечтательно, вспоминая бурную молодость. – Но мы в обход не шли. Сцену брали штурмом, иной раз еще и «браво» в зале не отгремело, а мы уж свечи на рампе топчем.

– А наутро вам, поди, влетало от командиров?

– Так то наутро. А станет гусар думать про утро, если вся ночь впереди?

Почтмейстер захохотал и поднялся еще на две ступеньки. Остановился, обернулся к сыщику.

– В Петербурге оперу слушали. Итальянка пела Лючию Лямур-мур[6]. Такая хорошенькая… Мы еще в антракте поспорили с Ковничем: кто быстрее до барышни доберется, тот ее в ресторан и везет. Как поклоны закончились, я бросился в левую кулису, а Ковнич – в правую.

– И что было дальше? – заинтересовался Мармеладов.

– А! Было, – почтмейстер поднялся еще на ступеньку и снова остановился. – Я запутался в брошенных на пол веревках, свалился в провал за сценой. И сломал ногу. Ковничу тоже досталось. Налетел в темноте на крюк, к которому месяц подвешивают. Его спустили до половины, декорацию сняли, а крюк убрать не успели. Железяка тяжеленная, да еще и острая. Упал мой друг-соперник без чувств, с разбитой головой. Так и лежал, пока театр не опустел. На него случайно наткнулся сторож. Довел до умывальника, посадил в коляску. А я на другой стороне сцены сам выкарабкался, но к итальянке не пошел. Зачем? Все равно опоздал. Обозлился, доковылял до извозчика, поехал к полковому доктору. Смотрю, там Ковничу лоб бинтуют. Мы прогоготали всю ночь, распивая вино, а наутро…

– Вот-вот, Митя! Еще утро, а мы такими темпами до вечера в театр не попадем!

Сыщик обогнал своего спутника, но когда лестница кончилась и они оказались в просторном холле, спросил:

– И что же случилось наутро?

– Знал, что ты спросишь, – почтмейстер подкрутил усы. – Ты ведь, как и я, не терпишь недосказанности. А мои истории о прежней жизни, напротив, обожаешь… Все, все! Вижу этот взгляд. Отлично понимаю, никаких лишних слов. Кх-м! Мы с Ковничем уговорились никому правды не рассказывать, дабы болванами не выглядеть. Прибыли в эскадрон. Там сразу расспросы, а мы отнекиваемся до отшучиваемся. В итоге все решили, что мы подрались из-за итальянки и ранили друг друга саблями. Мы опровергать не стали. Полковник посадил обоих на гауптвахту за поединок.

– Некоторые и под шпицрутены[7] готовы идти, лишь бы не лишиться романтического ореола.

– Не язви, братец. Романтика эта нам потом аукнулась на Кавказе… Из всего полка до наших дней и дожили-то я да Ковнич, – он снял треуголку с желтым пером и повертел в руках. – И ведь до сих пор не уймемся, все спорим. Только могила исправит…

– Что это ты заторопился в могилу? Отставить! У нас еще куча дел, – Мармеладов заглянул в коридор, ведущий вглубь театра. – Для начала хорошо бы найти директора.

Директор Малого императорского театра г-н Тигаев старался как можно меньше времени проводить в своем кабинете. Он имел склонность к хорошей поэзии и не менее хорошему кофию, а здесь его постоянно отвлекали и от того, и от другого. Взять хоть минувшее воскресенье. С самого утра заявился без предупреждения председатель московского цензурного комитета. Занудный старикашка! Зачитал все четырнадцать страниц новых правил, заставил расписаться на каждой. На прощанье прищурился и пробурчал «Хоть и не люблю я театр, но за премьерками вашими послежу, да-с!» Омерзительный тип! Еще и театр не любит. После пришлось выслушать трех актрис – о, эти бестии вечно чем-то недовольны. Одна хочет больше денег, другая – больше ролей, а третьей сценическое платье жмет. Платье жмет, видали вы? Кушать меньше надо, драгоценная! А потом до самого вечернего спектакля директору пришлось принимать дворян, офицеров, купцов и прочую публику.