– Скажи-ка, дядя… – заговорил юнец, подбрасывая монету на ладони, да не удержал и та покатилась по снегу.

Швейцар нагнулся, чтобы поднять, и с досадой обнаружил, что это не золото вовсе. Латунная кругляшка. Тудыть-растудыть! Но дальше стало еще обиднее: поганец сорвал с его головы меховую шапку, обнажая вспотевшую плешь, и побежал с добычей в переулок.

– Держи вора! – закричал лысый, устремляясь в погоню. – Люди добрыя, хватайте бестию!

Несколько доброхотов сорвались следом, но один тут же поскользнулся и полетел кубарем, сшибая остальных. Куда больше зевак орали «Ату его!» не двигаясь с места. Дамочки на балконе хихикали, их ухажеры орали и куражились. Гвалт, шут, вавилонское столпотворение!

Клавдия прошмыгнула в парадный вход.

В просторном холле ей стало неуютно, хотя никто даже не взглянул на замарашку. Несколько мужчин, одетых как иностранцы, читали газеты и негромко разговаривали. Две дамы стоя у окна, судя по ядовитым ухмылкам, обсуждали третью, отошедшую к кофейному столику. У входа в бильярдную курилподвыпивший господин, стряхивая пепел в кадки с лавровыми деревьями. Эти лавры, красиво стриженые конусом, выносили на балкон ранней весной, а с наступлением холодов прятали внутри. Пройдя мимо них, бомбистка спросила у портье:

– В каком нумере проживает герр Шмидт?

– Вам которого Шмидта?

– А у вас их много? – растерялась Клавдия.

Человек за конторкой презрительно фыркнул, но кондуктор в суконной поддевке, сидевший рядом, сжалился над девушкой.

– Двое. Один спозаранок прибыл из Петербурга, сам за ним на вокзал ездил, – он горделиво поправил фуражку с золотым шитьем. – А другой – третьего дня из Берлина.

– Вот мне к тому, который немец.

– Они оба немцы, судя по выговору, – закатил глаза портье.

Клавдия совсем запуталась и побледнела. Кондуктор вновь пришел на выручку.

– Шмидт из Берлина в седьмом нумере. Вверх и направо.

Девушка робко поблагодарила его и пошла к широкой лестнице.

На втором этаже посетителей гостиницы встречала обнаженная статуя. Срамота! А придется пройти рядом, почти касаясь холодного мрамора – искомый номер как раз за каменной развратницей.

Тук-тук-тук-тук.

Четыре раза, как учили.

Пауза.

Новая дробь: тук-тук-тук-тук.

Так судьба колотит в ворота, сказал Бойчук. Он скопировал тайный стук из симфонии композитора, который считался великим оттого, что сочинял музыку глухим. Потом его отравил завистливый негодяй. Или то другого отравили? А, не все ли равно.

Услышав шаги за дверью, девушка поправила платок и расстегнула душегрейку.

– Здравствуй! – сказали они одновременно и оба смутились.

Шмидт посторонился, приглашая гостью войти. Тщательно запер замок и замер, теребя галстух. Он смотрел на Клавдию глазами необычного цвета – сквозь матовую черноту нет-нет, да и проглянет синева, а то и багрянец, будто спелая гроздь смородины переливается на солнце, – и все никак не решался начать разговор.

– После победы над самодержавием, нужно непременно разбить всю эту… Порочную стыдобу, – бомбистка указала на статую.

– А по-моему это красиво.

– Что красивого в женщине, выставляющей себя напоказ?

– Клавдия, да разве можно искусство принимать буквально?! Тут аллегория! – а улыбка у него такая приятная, спокойная и без капли насмешки. – Это точная копия скульптуры из Летнего сада. Правда смотрится в зеркало, и голая она как раз потому, что Правде скрывать нечего.

– Ей, может, и нечего. А ты напрасно гостиницы в центре выбираешь. На Тверской поселился. В прошлый приезд жил у купца Зелышева на Маросейке. Это же у всех на виду!

– Только так и надо прятаться. И рядовые, и высшие чины охранки, уверены, что бомбисты скрываются в глубоком подполье, выбирая домишко на окраине, шалаш в лесу или землянку в овраге. Там они и станут искать в первую очередь. А если носишь бобра на воротнике да платишь по пятнадцати рублей за обед, никто тебя не заподозрит! Сюда жандармы не сунутся. В их тупых головах и мысли не возникнет, что Гришка Бессарабец отсиживается среди всей этой роскоши под видом немецкого негоцианта Шмидта. Ой, да что же я?! Где мои манеры?!

Бессарабец засуетился, начал наливать чай в фарфоровую чашку, не докончив, бросился снимать с гостьи душегрейку. Повесил ее на приоткрытую дверцу шкапа и снова схватился за чайник.

Клавдия улыбнулась, глядя на гришины маневры, но тут же нахлынули мрачные воспоминания…

Они познакомились в Киеве пять лет назад. Бессарабец учился в университете и часто приходил к ее отцу, который печатал листовки в подвале, на самодельном станке. Молодой бунтарь убеждал, что нужно издать сочинения их профессора, мыслителя и философа, призывавшего к свержению царя. Профессор этот поощрял своих учеников участвовать в митингах, доставал для них запрещенные книги. А потом всех сдал в одночасье. Оказалось, он давно уже служил провокатором. Студентов исключили из университета, большинство тут же забрили в солдаты. Отца Клавдии жандармы допрашивали три дня и три ночи, после чего приволокли домой чуть живого: помрет к утру, а нам неохота яму копать, сами хороните.

Гришка вернулся через год – дезертир с ввалившимися от голода щеками. Постучался в дом после заката. Она впустила, но не обняла. Стояла молча, ждала, что скажет. Он тоже молчал. Долго молчал. Потом прохрипел:

«Мне бы только руки ополоснуть».

Глянула, а его ладони в крови.

«Профессор?»

Бессарабец кивнул.

«Долго умирал?» – спросила Клавдия, затаив дыхание.

«С рассвета».

Двое суток Гришка беспробудно спал, а потом ушел, не попрощавшись. Сбежал за границу, в Швейцарию. Там научился мастерить бомбы, не обычные жестянки со студнем, а чудо-снаряды с хронометром на крышке.

– К тому же я не считаю себя преступником, – продолжал он, разливая кипяток в чашки из императорского фарфора. – Я просто мастерю оружие. Не моя вина, что бомбисты убивают людей. В конце концов они верят, что цель оправдывает средства и стоит любых жертв.

Она стянула платок и по плечам рассыпались водопады волос, чёрных и густых, пахнущих луговыми травами. Жест этот Бессарабец любил, Клавдия это знала, и делала так нарочно, чтоб подразнить юношу. Ей нравился этот широкоплечий блондин, особенно когда смущенно заливался краской до корней волос и даже сама шевелюра, казалось, краснела. Он нравился ей и в рваной шинели, и в щегольском сюртуке – как сейчас, – но сердце Клавдии было отдано другому.

– Цели. Идеалы. Иногда мне кажется, что все это морок и когда мы очнемся от дурманящего сна, увидим что натворили в беспамятстве… Ужаснемся ведь, Гришенька!

– Тогда лучше не просыпаться, – пожал плечами Бессарабец.

За границей он встретился с Бойчуком. Тот с воодушевлением говорил о борьбе за свободу, но Гришка больше не верил никому. Отказался войти в ячейку. Год спустя Фрол привез в Швейцарию письмо от Клавдии. Он отыскал девушку в Киеве, уговорил переехать в Москву и посвятить жизнь истреблению жандармов, которых та люто ненавидела. Клавдия ни о чем конкретном не просила, не писала, что ждет новых встреч. Но с тех пор чудо-мастер стал тайком приезжать в Россию и выполнять заказы бомбистов.

– Прошу к столу, mademoiselle! – он положил на салфетку серебряную ложечку Фаберже и придвинул к девушке блюдо с пирожными. – Тебе какие больше нравятся? Неапольские? Или фисташковые эклеры?

Она зажмурилась и помотала головой.

– Или корзиночки из Венского цеха?

Клавдия злилась, поскольку не могла выбрать. Не понимала ни слова. Корзиночки… Фисташки… Она дочь простого рабочего, из большой семьи, в которой и каши с картошкой на всех не хватало. В детстве ей с сестрами перепадал лишь засахаренный мед, а сейчас и вовсе не было желания пробовать эту буржуазную дрянь.

Но попробовала. Укусила эклер. Крем брызнул на руки, в чашку и на белоснежную скатерть, но Клавдия этого не заметила. Она утонула в облаке сказочных вкусов.

– М-м-м-м, чудесно!