Всю дорогу будущая герцогиня Бардуажская нервничала, плакала, трепала нервы горничной Лоре и постоянно прикладывалась к трубке, которую высовывала в окно, чтобы не дымить в карете. В результате нагретый воздух быстро испарялся, вызывая крайнее неудовольствие теплолюбивой Марго. Лора не смела возражать хозяйке, зато Марго ругалась с Ирэн постоянно. Дэйру холод не беспокоил, тревожило другое – дым из трубки был непохож на тот запах, который исходил от трубок Стэрна или отца. Она все собиралась спросить, чем таким особенным набита трубка Ирэн, но вспоминая урок, преподанный Амрэлем – не высовываться, поглубже зарывалась в покрывало, стараясь не глотать сладковатый запах, который все равно проникал в карету.
Если из «женской» повозки то и дело доносился шум, болтовня и крики, то «мужская» карета катила по Белопутью в суровом молчании. Тон задавал граф Георг Эстрел, который, нацепив шубу надменности и корону тщеславия, редко замечал остальных путников, перекидываясь немногочисленными словами исключительно с адъютантом Уилом Рокером. Очевидно, графа бесило, что ему пришлось делить карету с капелланом и неоперившимся сыном герцога Зорта. Дэйру граф и вовсе игнорировал, в крайней необходимости обращаясь к Ирэн, которую негласно назначил старшей в «женской» карете.
Дэйра не возражала. С графом ей все стало понятно во время их первой остановки на почтовой станции.
Ей не спалось, и она прогуливалась по веранде просторной донзарской избы, в которой разместили на ночлег знатных господ. Не спалось и Эстрелу. Выйдя на ту же веранду, он заметил Дэйру не сразу, а когда случайно увидел ее неподвижно стоявшую в углу, закричал так, что перебудил всю станцию. Графу стало настолько худо, что пришлось вызвать местного лекаря, который вместе с Уилом до утра отпаивал его сердечными каплями. Дэйра была совершенно уверена, что Эстрел сразу узнал ее, хотя граф заверял всех, что принял девушку за вора. Правда была в том, что Георг Эстрел ее боялся, и Дэйру это устраивало. По крайней мере, он не докучал ей своим вниманием и держался от нее подальше – особенно после случая на станции.
А вот кто изменился, так это капеллан Карлус Рейнгольд. К странностям Дэйры он был привычен, и натерпевшись скуки в карете графа, докучал ей болтовней на каждой остановке. Всегда мрачный Карлус в походе резко ожил, повеселел, и, выбрав Дэйру «ушами», закидывал ее откровениями. Так она узнала, что капеллан с детства мечтал о миссионерской деятельности, что приход в герцогстве его мучил, и что поездка в Майбрак является вызовом, который определит его дальнейшую судьбу. Капеллан все также много ел и за неделю пути ощутимо увеличился в объеме – по крайней мере, ей казалось, что у него появился четвертый подбородок. А как-то набравшись вина во время одной из остановок, Карлус и вовсе понес какую-то чушь. Хватал Дэйру за руки, смотрел на нее со слезами и клялся, что никому не даст в обиду такую замечательную девочку.
Кто не изменился, так это ее брат Томас. То, что Томас не собирался учиться в Военной Академии Майбрака было так же ясно, как и то, что Нильс Бесфамильный не обучался фехтованию у странствующего монаха. Эти два лживых плута идеально подходили друг другу. Дэйра даже завидовала, что благодаря ее неосторожному поступку, о котором она давно жалела, у Томаса появился такой закадычный приятель. На привалах и остановках они подолгу шептались в стороне, очевидно, обсуждая планы бегства, а потом до ночи резались в карты или играли в кости с капелланом и Уилом Рокером. Томас Зорт был похож на вылетевшего из семейного гнезда птенца, который из гадкого утенка должен был вот-вот превратиться в лебедя. Дух свободы кружил ему голову и плясал опасными огнями в его глазах, готовых увидеть огромных мир. Но что Дэйру злило особенно сильно, так это осознание того, что младший брат поумнел раньше нее. Свои маски он носил идеально.
Как и Ирэн, Томас не поверил, что Дэйра не хочет ехать в Майбрак. Для него столица была солнцем и луной, недосягаемой звездой мечты из детства, к которой его должен был скоро доставить волшебный корабль. Томас стоически терпел неудобства, ржал, как конь, по любому поводу и источал такую буйную энергию молодости и счастья, что граф Эстрел не раз поднимал вопрос о том, чтобы пересадить юного Зорта в «женскую» карету. Но никто из дам не пожелал ехать вместе с тучным болтливым капелланом и мрачным графом, пусть и красавчиком, поэтому Томас оставался на своем месте.
Каждый убивал дорожную скуку по-своему, но брат развлекался с особенным размахом. Любимым его развлечением в дороге стала болтовня с кучерами, с каждым из которых он находил общий язык. Выведав, что Дэйру раздражают дорожные прибаутки, он стал заучивать их наизусть и докучать сестре даже на привалах. Но хуже всего были загадки, с которыми Томас приставал к каждому, но особенно – к Дэйре.
– Отгадай сестренка, что это? – смеялся он, подсаживаясь к ней за столом на почтовой станции. – «Выше лошади, ниже собаки»?
И не отставал, пока кто-нибудь, а чаще всего Нильс, не отгадывал, что это «седло».
– Друг за другом гонят, никак не догонят? – выдавал он очередную загадку, когда Дэйра пыталась забраться в карету, не запутавшись в юбках, шубе и теплых накидках. И скакал рядом у ее окна, зля Дэйру, пока Нильс грелся не его месте в карете графа.
– Колеса, дурочка! – хохотал брат и пускал коня в галоп.
– Хочешь загадку на ночь? – шептал Томас, пробравшись к ее кровати, когда они ночевали в одной комнате на почтовой станции. – «Мертвые встанут, живых будут есть». Что это?
– Комар, – неожиданно для всех ответила Марго и бросила в удивленного Томаса подушкой.
Так минула неделя пути. Дорога направлялась к последней почтовой станции перед Бардуагом, до которого оставалось два дня. Их было решено преодолеть без остановок, поэтому в Копре – так называлось местечко рядом с одноименной донзарской деревней, собирались отдохнуть, как следует.
«Копра» – гласил деревянный указатель, прибитый к могучему дереву, уже привычно обвитому лианами.
Кучера, остановившие кареты у дерева с табличкой, не спешили трогаться в путь, и Дэйра выглянула из окна, чтобы посмотреть, что их задержало. В воздухе трещал мороз, и Марго нервно задергала ее за рукав, умоляя скорее закрыть створку.
Дэйра не стала мучить гувернантку, и молча залезла обратно под одеяло. Она и так знала, что именно увидел кучер под табличкой с указателем. Просто ей стало любопытно, была ли кукла такая же, как и те, что встречались на протяжении пути, или в ней появились отличия.
– Приедем в Копру, обязательно спрошу Гарса, кто тут развлекается, – ругался, тем временем, кучер. – Это ж надо такую гадость сделать. Голову с руками оторвать мерзавцу, чтобы знал, как людей пугать.
Куклы, и в самом деле, были страшноватые. С длинными черными волосами, без глаз, зато с колючками, воткнутыми на месте губ. Перетянутые нитями по всему телу, сшитому из грязноватой серой ткани, и завернутые в пестрые тряпицы, они производили угнетающее впечатление. Первая кукла, которую увидела Дэйра, была прибита к дереву на границе с Бардуагом, но так как мимо нее проехал Нильс и даже бровью не повел, девушка решила, что у нее видения. Куклы встречались вдоль всего Белопутья – прибитые к деревьям, зарытые в землю, притопленные в замороженных лужах и, но Дэйра решила, что раз никто кроме нее их не замечал, значит, не стоило тревожиться и ей.
Правда, когда кучер все-таки оторвал игрушку от указателя и принялся громко обсуждать находку со стражниками, Дэйра задумалась. Может, ее свита, занятая дорогой, просто не видела этих кукол, а те существовали на самом деле?
Если так, то, похоже, в Копре их не очень хотели видеть. Дэйра выросла на донзарских преданиях и приметах, услышанных от Поппи, и знала, что подобные запугивания донзары применяли по отношению к людям, которых не желали видеть в своих краях. Так, сборщикам налогов на пути часто подкладывали чурбан, политый собачьей кровью и завернутый в женскую косынку. Подобным образом селяне просили хозяйку дороги наслать беды на голову нежеланного гостя и увести его к дьяволу. Перебрав всех, кто ехал с ней в Бардуаг, Дэйра решила, что пугали Эстрела. Ведь граф был другом Лорна, а донзары Бардуага ненавидели Лорнов за жестокие подавления бунтов. И хотя восстания и репрессии были событиями десятилетней давности, народная память жила долго.
