«Конечно, есть, господин наместник, – грустно подумал халруджи. – Этот человек находится от вас в двух шагах. Но он не скажет ни слова».

Даррен-Маргаджан был его прошлым, а прошлое неприкосновенно. Даже если оно уничтожало города и разрушало мир, который стал ему вторым домом.

«Это не твоя война, Арлинг», – попытался убедить себя халруджи, но слова прозвучали слабо и неуверенно, словно плохо придуманная ложь.

Какую бы цель не преследовал Гебрус, но теперь его предложение проверить слова Шупелая на честность, казалось Регарди верным решением. Игла тревоги вонзилась в тело давно и уверенно продвигалась к сердцу. В Балидете он научился жить заново. Там остались люди, которые были ему дороги, и смерть которых стала бы необъяснимой трагедией для всего его мира. Пожалуй, пока они не добрались до Холустая, он будет верить наместнику. Гебрус недаром занимал столь высокую должность и был мудрым человеком. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы в дела Сикелии вмешивались Жестокие или Канцлер. Они справятся сами. Маргаджан – недоразумение, а слух о гибели Балидета – не более чем мираж, который привиделся напуганному бурей купцу. Они с легкостью его опровергнут.

Но отчего на душе было так тревожно?

Когда они вышли от наместника и сели в карету, Арлинг забрался в кабину вместе с Сейфуллахом. Спокойствие мальчишки было подозрительным, и халруджи решил не оставлять его одного. Такое равнодушие могло пустить опасные корни. Но когда он участливо положил руку ему на плечо, Аджухам резко отстранился и предложил ему перебраться к кучеру. Вежливо так попросил, почти заботливо.

Тогда Регарди понял: рану, которую получил Сейфуллах, залечить будет трудно.

Они снова были в пути. Вокруг простирались барханы золотой пыли, нещадно пекло солнце, тоскливо завывал ветер. Дорога в Балидет была выложена камнями воспоминаний и присыпана песком давно минувших дней.

Их было семеро. Достаточно, чтобы не привлечь внимание керхов, которые рассыпались по всей Сикелии, словно крупа по ковру с густым ворсом. По зернышку не соберешь, а весь ковер вытряхивать хлопотно.

Командир Евгениус был молчаливым и серьезным, ведь его назначил сам Канцлер. От результата похода зависело слишком многое, в первую очередь, то, раздастся ли вновь на песчаных просторах суровая поступь Жестоких.

В отношении элитных войск Канцлера желания Евгениуса и наместника совпадали. Было нетрудно догадаться, что драгана манило место командующего регулярной армии, которое освободилось после того, как перестали поступать вести от сикелийских полков из Муссавората. А с появлением в Сикелии Жестоких ему пришлось бы делиться властью. В редкие минуты разговорчивости Евгениус ругал купцов за пристрастие к мохане и наркотикам, считая рассказ Шупелая о гибели Балидета выдумкой обкурившегося журависом кучеяра. Он искренне верил, что армия под Соляным Городом была на голову разбита хитрым разбойником, прежде всего, из-за плохого командования.

Капитан Ол Издегерд из Хорасона не имел амбициозных планов, а горел желанием узнать судьбу сына, который отправился к Муссаворату сражаться с разбойниками из пустыни, и от которого не было вестей уже много недель. Капитан провел в плену у керхов два года и хорошо знал их язык и обычаи. В землях, которые принадлежали детям пустыни, его знания были дороже золота. В Балидете жила его старшая дочь, поэтому кучеяр, как и Евгениус, не сомневался в лживости слов купца Шупелая.

С двумя наемниками из Фардоса тоже все было ясно. Они давно работали на Гебруса, хорошо владели мечами и брались за любое дело, не задавая лишних вопросов.

Самым подозрительным из их компании был Джавад Ром, молодой драган из службы Педера Понтуса, участие которого в походе было навязано Бархатным Человеком. Несмотря на свою молодость, придворный держался в верблюжьем седле так, словно в нем родился, с легкостью переносил тяготы пути и ни разу не пожаловался на жару или тухлую воду из бурдюков. Никто не сомневался, что решающее слово о необходимости появления Жестоких в Сикелии останется за человеком Канцлера.

Евгениус держался с ним подчеркнуто вежливо, тщательно контролируя каждое слово и жесты, словно опасаясь, что они сразу будут переданы в северную столицу. Джавад не спешил развеивать его тревоги, проявляя слишком большую общительность и любопытство. На одном из привалов во время шуточной драки он с легкостью поборол Дака, одного из наемников, вызвав у Арлинга подозрение в его причастности к тем самым войскам Канцлера, которых наместник так не хотел видеть на своих землях.

Что касается Сейфуллаха, то он держался со всеми открыто и непринужденно, словно они отправились проведать забытую старую дорогу, чтобы завтра пустить по ней караван, груженный тюками с пряностями и шелком. Вместе с Джавадом они болтали без умолку, приставая ко всем с дурацкими вопросами в самое неподходящее время, за что получали постоянные замечания от Евгениуса. Командир отряда страдал от внимания обоих. Арлинг подозревал, что им просто нравилось дразнить опытного вояку. Порой халруджи казалось, что лучше бы Сейфуллах разрыдался, чем продолжал скрывать мысли и чувства под маской общительности и показного веселья.

К присутствию в отряде слепого Евгениус отнесся настороженно, но убедившись, что Регарди умеет держаться в седле, потерял к нему интерес в отличие от капитана Издегерда. Старый кучеяр упрямо отказывался верить в слепоту Арлинга. Но так как халруджи оставлял без ответа многочисленные вопросы вояки, капитан сам придумал легенду, которую всем и рассказывал. По его словам, слуга купца Аджухама был укушен бешеным псом, от которого заразился болезнью, вызвавшей воспаление головы. В один день Арлинг решил, что он ослеп, хотя на самом деле прекрасно видел. Издегерд был уверен, что в повязке были проделаны маленькие дырочки, через которые халруджи смотрел на мир. Выдумка капитана очень смешила Сейфуллаха и раздражала Евгениуса.

Иногда Регарди казалось, что он был единственным человеком в отряде, который поверил купцу Шупелаю. Послание имана не оставляло надежды. Но слушая Сейфуллаха, рассказывающего Рому о красоте Багряной Аллеи в сезон весеннего цветения, он тоже невольно заражался всеобщей иллюзией, которую никто не хотел разрушать первым. Они шли к Балидету, к древней крепости на южной границе Великой Империи, которая стояла на берегах Мианэ тысячелетиями и никак не могла стать миражем времени. Здесь, на расстоянии многих сотен арок от родины Аджухама, рассказ Шупелая о том, что город занесен песком и больше не существует, казался выдумкой истощенного бурей сознания.

Они шли быстро, и вскоре пески Самрийской пустыни сменились многоголосьем Фардосских степей, которые встретили их крепким запахом цветущего чингиля и шелестом суховея. К облегчению Регарди гору Мертвец и деревню, где керхи, устроили им западню, решили обойти. И хотя поселение, скорее всего, было давно разобрано теми же кочевниками, он предпочитал держаться от таких мест подальше. Иман верил, что призраки убитых врагов навсегда поселялись там, где нашли смерть. Арлинг не верил в кучеярские суеверия, но осторожность еще никому не вредила.

Развалины древнего Рамсдута тоже оставались в стороне. Старая караванная дорога, по которой повел их Сейфуллах, удлиняла путь, но керхов на ней было меньше, чем на главных тропах. Если донесения лазутчиков Гебруса были верны, то дети пустыни попадались на них через каждый десяток салей. Дорога стелилась по такыру – сухой, глинистой почве, растрескавшейся, словно старый кусок халвы. Арлингу по сердцу были песчаные пустыни, где воздух звенел песком, а ветер строил гигантские барханы, никогда не застывающие на одном месте, но остальные путешественники были довольны. По твердой глине шагалось легче, да и песок в одежду не забивался.

А идти им предстояло долго. Если Аджухам не ошибся, то дорога должна была провести их мимо подножья Малого Исфахана вдоль Каньона Поющих Душ к Восточному Такыру, за которым начиналось Холустайское плато. Там они должны были выйти к истоку Мианэ и спуститься по реке до Балидета.