Осип Иванович Комиссаров до этого был временнообязанным крестьянином Костромской губернии Буйского уезда села Молвитино барона Кистера. Был отдан в ученье в Петербург к шапочному мастеру Содову, у которого дошел до звания подмастерья и женился на крестьянской девушке, имел 8-месячную дочь. Комиссарову тогда было 23 года. Как писали о нем газеты, он был довольно благовидной наружности. 9 апреля 1866 г. П. А. Валуев записал в своем дневнике: «Я в первый раз видел Комиссарова. Небольшой, бледный, тщедушный, но со спокойным и разумным выражением лица. Бесконечные овации ему не вскружили головы и не сбили с толку. Во всех приемах скромность»²². В церквах совершались молебны.

Во всех театрах публика по несколько раз заставляла повторять гимн «Боже, царя храни» и раздавались крики «ура!» (в Александрийском театре гимн был исполнен девять раз, в Михайловском и Мариинском по шести раз).

В Александрийском театре произошел даже эпизод, свидетельствующий о том настроении, которым охвачено было в этот день все общество. Кто-то принял одного из бывших в театре крестьян за избавителя государя, тогда как на самом деле он был только очевидцем подвига своего земляка, костромича. Крестьянин этот введен был в партер и к нему обратились с объятиями восторженные зрители, несмотря на его уверения в ошибке. В результате на время был остановлен спектакль.

В Москве 5 апреля в трактирах и гостиницах, в общих залах и отдельных комнатах восторженно пили за здоровье государя.

В Большом театре назначенный балет «Дочь фараона» заменен оперою «Жизнь за царя». Вся опера была обращена как бы в один непрерывный народный гимн. В общей сложности «Боже, царя храни» было пропето тогда в Большом театре до двенадцати раз. После первого акта народный гимн пропет был четыре раза подряд; второй акт совсем не состоялся — публика не хотела видеть польских танцев и вместо них потребовала снова народный гимн, который пропет был раза три. В третьем акте поляки приходят к Сусанину, на их угрозы он отвечает неустрашимым и энергичным восклицанием: «Лягу за царя, за Русь!» Слова эти зажигают восторг в зрителях, действие на сцене прерывается. Артист Родонежский, исполнявший роль Сусанина, по требованию публики три раза сряду повторяет эту фразу, сцена наполняется хористами и снова гремит на сцене народный гимн, снова непрерывные клики восторга и громкие рукоплескания в зале. Затем исполнение третьего акта оперы возобновляется с той минуты, на которой оно было прервано. Инициатива этих беспрерывных оваций принадлежит публике: народный гимн предложено было исполнить лишь в заключение эпилога, где великолепный хор «Славься» должен был перейти, как это обычно делается в дни торжественных спектаклей, в народный гимн. Так было и в тот вечер; по окончании оперы «Боже, царя храни» пропето было еще три или четыре раза. Нельзя не согласиться с П. А. Валуевым, который писал: «Пересол, как видно, в нашей натуре... С высокими и глубокими чувствами не следует обращаться легкомысленно»²³.

Наконец, наступил третий день народного торжества. Все желали видеть своими глазами, что государь избежал опасности. Александр II вынужден был назначить на 6 апреля парад в Петербурге в своем присутствии.

Ф. М. Достоевский в день покушения направлялся к поэту А. Н. Майкову. И когда Достоевский узнал о событии, он буквально ворвался в квартиру Майкова и, трясясь как в лихорадке, воскликнул:

— В царя стреляли!

— Убили? — закричал Майков каким-то нечеловеческим, диким голосом.

— Нет... спасли... благополучно.., но стреляли... стреляли... стреляли...²⁴

Впечатлительный Майков написал стихотворение «4 апреля 1866 года», в котором возмущенно отметил:

Сам Герцен в «Колоколе» писал 1 мая 1866 г.: «Мы поражены при мысли об ответственности, которую взял на себя этот фанатик... Только у диких и дряхлых народов история пробивается убийствами»²⁵.

Вот реакция нормальных людей на покушение. Вся Россия всколыхнулась от этого выстрела.

Фанатик, стрелявший в Александра И, оказался исключенным за участие в беспорядках из числа студентов сперва Казанского, а затем и Московского университетов, дворянином Саратовской губернии Дмитрием Владимировичем Каракозовым. Это татарская фамилия, означающая «черный глаз». Отец его имел небольшое поместье в Сердобском уезде. Выяснение причин, вызвавших преступление, и раскрытие его соучастников возложили на особую следственную комиссию, председателем которой стал генерал от инфантерии граф М. Н. Муравьев.

Муравьев поклялся «скорее лечь костьми, чем оставить неоткрытым это зло — зло не одного человека, а многих, действовавших в совокупности»²⁶.

Было установлено, что, находясь в Москве, преступник страдал, по показаниям некоторых из его товарищей, припадками меланхолии и иппохондрии и более месяца лежал в клинике при Московском университете. Болезненное настроение его доходило до того, что он писал письмо к одному из своих товарищей, прося прислать ему опиум для прекращения мучений вместе с самой жизнью. В 1866 г. Каракозов был дважды в Петербурге: первый раз он приехал в феврале, а второй раз на Пасху.

По словам знакомых и родных, Каракозов постоянно жаловался на то, что жизнь ему в тягость, что она уже ему надоела и что он ненавидит людей. В Петербурге, скрывая свое настоящее имя и звание, он продолжал лечиться у некоторых докторов. Вместе с тем Каракозов развивал идеи самого крайнего социализма.

Обнаружилось, что Каракозов состоял в тайном кружке, во главе которого был его двоюродный брат Ишутин²⁷. Кружок этот образовался в 1863 г. в основном из учащейся молодежи, вольнослушателей Московского университета, студентов Петровской земледельческой академии и представителей других учебных заведений. В нем состояло менее 20 человек. Своей целью кружок ставил государственный переворот, для осуществления которого выработал целую программу. Московский кружок намеревался войти в близкие отношения с другими, подобными же кружками в Петербурге и в других городах и постепенно распространить свою агитационную деятельность на всю страну.

Верховным уголовным судом члены Ишутинского кружка были приговорены к каторжным работам на разные сроки. Каракозов во время следствия патетически заявил: «Если бы у меня было сто жизней, а не одна, и если бы народ потребовал, чтобы я все эти сто жизней принес в жертву народному благу, — клянусь всем, что только есть святого, что я ни минуты не поколебался бы принести такую жертву».

Когда же его 31 августа приговорили к смерти, Каракозов обращается к Александру II с прошением о помиловании: «Преступление мое так ужасно, что я, государь, не смею и думать о малейшем хотя бы смягчении заслуженного мною наказания. Но клянусь, государь, в свои последние минуты, что если бы не это ужасное болезненное состояние, в котором я находился со времени моей тяжелой нервной болезни, я не совершил бы этого ужасного преступления. Государь, я прошу у Вас прощения, как христианин у христианина, как человек у человека».

Много лет спустя об овидиевых превращениях Каракозова большевик И. Василевский писал: «Это жуткое прошение на высочайшее имя, катастрофическая сдача всех душевных позиций — практических результатов так и не принесла. Каракозова повесили. Но моральные последствия этого ужасны. Вместо гордой смерти революционера, умирающего не только со спокойной улыбкой на устах, но и со счастливым чувством глубокого уважения к своему делу и к самому себе, Каракозов умер унылой, панической, бесславной, обывательской смертью». Ужасно и то, что мы сделали из него героя и даже прикрепили памятную доску в честь его постыдного выстрела на ограде Летнего сада.