Пристроившись на расстеленном одеяле, Герман Данилович поставил на колени горячую миску и отмахал от ржаной буханки ноздреватую, дышащую кориандром горбушку.

Жирные куски белой рыбы, мелко порубленная картошечка, горошины перца и сваренная в шелухе луковка выглядели необыкновенно привлекательно. А парок обволакивал столь духовитый, что сладкой болью сводило челюсти.

— Не разбавляя? — спросил Мечов, протягивая над догоравшим костром кружку.

Лосев только кивнул в ответ, впиваясь зубами в слегка зачерствевший хлеб. Вот уже много лет, как он не был так упоительно голоден. Стряхнув в зашипевшие угли лавровый листок, подцепил деревянной ложкой прозрачные рыбьи кости, отвалившиеся от сладкой наперченной мякоти, выпил на полном выдохе и сразу заел опалившую сухость. Вкуса почти не разобрал. Кто-то подсунул ему зеленую черемшу и ключевой воды на запивку, а после откупорили банку с персиковым компотом и все окончательно перемешалось. Зато было чертовски весело и возвратилась бодрящая легкая радость, которая нахлынула на него еще утром, на берегу, а после улетучилась в стычке с Мечовым.

Он пел в полный голос вместе со всеми, смеялся почти до слез, рассыпая импровизированные шутки и анекдоты. Словом, пребывал на полном подъеме, какого не ощущал со студенческих лет. Ему восторженно аплодировали и даже выбрали Полярным Нептуном. Люся Огарышева, ставшая Нереидой Ламы, привесила ему бороду и расцеловала в обе щеки.

Выпито было в общем немного. Наверное, поэтому никто не спешил уйти от костров. Не чувствуя усталости, затевали до ужаса наивные игры, вроде «Садовника» или «Испорченного телефона», танцевали. Заслонив собой магнитофон и делая вид, что поет, Галя беззвучно аккомпанировала себе на гитаре. В мужской кепке, лихо надвинутой на самую бровь, она выглядела исключительно привлекательно и пользовалась шумным успехом. Но что бы она ни делала, с кем бы ни танцевала, глаза ее всюду искали Мечова.

Лосев утратил ощущение времени. Перестав, повинуясь привычке, поминутно смотреть на часы, проникся странным очарованием неподвижности, снизошедшей на окрестные дали.

Длился и длился нескончаемый солнечный свет, хоть и распространилось в воздухе тончайшее зеленоватое сияние, от которого гуще очертились геометрически строгие тени, а водное зеркало заволокла лиловая дымка.

Чудовищная рефракция перекраивала пространство, и озеро выглядело вогнутым, как чаша с халцедоновым ободком, слипавшимся с низкими облаками. Пребывая в состоянии непреходящей эйфории, Герман Данилович не заметил как остался с Люсей вдвоем. Они вяло болтали о том о сем, замолкая надолго, думая о своем.

— Помните, вы обещали погадать мне на картах? — спросил Герман Данилович, разгребая прутиком голубоватый пепел. Выкатив испекшиеся сохранившие жар картофелины, бросил тонкую веточку в дотлевающую россыпь.

— Разве? — Люся устремила на него невидящий сосредоточенный на каких-то внутренних переживаниях взгляд, и, будто бы снимая паутину, провела рукой по лицу. — Не помню. Да и не умею, по правде сказать. Просто так, наверное, сболтнула.

— Хотите? — предложил он, сдувая с картошки тонкую пудру.

— Нет, — передернулась Люся невольной гримасой.

После танцев и шумной возни с причащением новичков к гиперборейским водам она никак не могла отдышаться. Под глазами выступили подчеркнутые застывшим светом круги, и темная кровь лихорадочными пятнами вспыхнула на щеках, хоть пламя в костре давно приугасло. Обмахиваясь сложенной вдвое бумажной бородой, еще недавно красовавшейся на Лосеве, она, как рыба, глотала воздух открытым ртом.

— Вам нехорошо? — озабоченно нахмурился Герман, разом освобождаясь от разнеженности и расплывчатых, немного сентиментальных воспоминаний.

— Кажется… Немного, — точно защищаясь, она прижала руки к груди. — Не надо было мне пить вино. Я так и знала, — и тут же, противореча себе, добавила: — Да и сколько я там выпила? Только так, пригубила. Вода есть?

— Хотите родничковой? — Лосев поднял крышку с ведра, в котором еще оставалась кристальная вода из местного источника, считавшегося целебным.

— Холодная очень, противная, — пролепетала она, кутаясь в одеяло. — Не обращайте на меня внимания. Это скоро пройдет. У меня уже так было.

— Дайте-ка, — он взял ее за руку и уверенно нащупал пульс. — Частит, и, кажется, у вас небольшая температура. Пойдемте, я провожу вас в дом. Выспитесь хорошенько в тепле, а завтра, как рукой снимет.

Она попробовала встать, но вынуждена была вновь опуститься на колени.

— Погодите немного, пожалуйста… Мне нужно собраться с силами… Что за напасть такая? Ничего не пойму… Извините.

— Что вы, Люся, какие могут быть извинения. Может быть, вас отнести?

— Нет-нет, ни в коем случае. Сейчас станет легче, я чувствую… Лучше расскажите что-нибудь.

— О чем?

— О чем хотите. Вы же столько знаете, столько видели…

— Не получается, — принужденно рассмеялся Лосев, ничего не надумав. — Так всегда бывает, когда просят рассказать о чем-то вообще, все равно о чем.

— Ну хоть про себя. Это каждый может, — она устроилась поудобнее и, опершись на локоть, подвинулась к костру, защищая от наседавших комаров руки. — У вас есть жена? — спросила без особого интереса.

— Нет, но была.

— А дети?

— Дети есть… Мальчик и девочка.

— И что за мода пошла такая? — опустив веки, слабо улыбнулась Люся. — Кого ни возьми, все разведенные: Андрей Петрович, вы, моя Галка. Лучше б и не женились вовсе.

— И Галя тоже?

— В позапрошлом году разошлась со своим летчиком. Уж больно ревнивый оказался. Никакого с ним сладу не было, — она замолчала, прислушиваясь к себе, затем доверчиво протянула Лосеву руки. — Кажется, теперь я смогу дойти, помогите мне, пожалуйста.

Ощущая в ладонях влажный холодок Люсиных пальцев, он поднял ее с земли, подхватил одеяла и бережно повел к почерневшему от снегов крылечку.

Путаясь в полумгле переходов, где звенело изголодавшееся комарье, нашел незанятую комнатенку с тремя железными кроватями, на которых валялись скатанные матрасы. Тронув ржавую, засверчавшую сетку, расстелил наиболее симпатичный на вид и укутал дрожавшую в ознобе девушку одеялом. Бросив свой плед на другую кровать, задернул полинявшие занавески на запотевшем оконце, с обеих сторон которого клубились черные точки.

— Отдыхайте, — сказал, остановившись в кромешном провале двери. — А я, пожалуй, ведерко с водой прихвачу…

Возвращаясь с ведром, Лосев случайно уловил торопливый задышливый шепот.

— …а комары как же? — спросил мужской, знакомый как будто, голос.

— Ну и пусть, — жарко откликнулась женщина. — Теперь навряд ли почувствуем, а после — неважно.

«Вечное, как мир, заблуждение, — с тихой улыбкой подумал Герман Данилович, осторожно проследовав мимо. — Великолепная слепота…»

Канадских гостей оказалось двое: профессор Риво из Квебека и мэр заполярного города Инуика Дин Дональдсон, седой краснолицый здоровяк, напоминавший простодушных шерифов в голливудской интерпретации. Между собой они вначале почти не разговаривали, может быть, потому что Дональдсон изъяснялся только по-английски, а подвижный и юркий Риво, представлявший франкофонную провинцию, из принципа не желал говорить на языке Шекспира. Чтобы соблюсти протокол, свои вопросы он задавал по-французски, но вполне благосклонно выслушивал разъяснения на английском, которые давали Мечов и Логинов. Языковый барьер, таким образом, удавалось успешно обходить, и молоденькая переводчица принимала самое минимальное участие в ученой беседе, смысл которой улавливала с известным усилием. Особенно трудно ей приходилось, когда речь касалась специфических проблем, вроде активационного анализа.

Но тут на помощь приходил сам Риво, раздираемый противоречиями между сепаратизмом и профессиональным интересом. Поскольку мэр Инуика разбирался в масс-спектрометрах и реакторах не лучше переводчицы, любопытство радиохимика, как правило, перевешивало чашу весов. Кончилось тем, что Риво, иезуитски улыбаясь, начал переводить сам себе. Дин Дональдсон расхохотался, хлопнул тщедушного профессора по плечу и провозгласил шутливую здравицу в честь британской королевы.