— Дедушка тоже охотился?

— Он шаманом смолоду был, потом бросил, на капитана выучился.

— Как интересно!

— Интересно, — согласился Спартак. — Теперь шаманов совсем не осталось. Последний, говорят, где-то в горах век доживает, а жаль.

— Жаль? — удивилась Валентина. — А почему? Разве они не обманщики?

— Обманщики, конечно, и вообще никаких духов нет. Но встречались и среди них настоящие люди, такие, как дед. Эти не обманывали. Не по своей воле в шаманы шли, зову следовали. Болезни умели излечивать, тоску изгоняли.

— Тоску?

— Не верите? — он нашел ее глаза и, словно преодолевая внутреннее сопротивление, заглянул на самое дно, но тут же скользнул в сторону, как на невиданную преграду натолкнулся. Валентине Николаевне даже не по себе как-то стало.

— Дед говорил, что и меня голоса звали, — Спартак виновато улыбнулся. — Только он не пустил, прогнал… Иногда я сам чувствую, как вроде занавеска какая-то приоткрывается, но понять, что за ней, не могу… Да и проходит быстро.

— Какая занавеска? — в тревоге за мальчика Валентина легко провела по его жестким коротко остриженным волосам. — Все это выдумки, Спартак, болезненные фантазии. С ними надо бороться.

— Я знаю, — обеими руками он задержал ее пальцы на своей голове. — Какая вы добрая, тетя Валя, — произнес хриплым изменившимся голосом. — И какая несчастная…

— Почему ты так думаешь? — нахмурилась она, вырывая руку.

— Тоска у вас. Я чувствую, я знаю, что это тоска.

— Никак ты не можешь этого знать, — заключила она, стараясь вложить все свое убеждение.

— Может, и не могу, а все же знаю… Помру я в городе, тетя Валя.

— Вздор, — поймав его покорный умоляющий взгляд, она едва удержалась от слез. — Ничего такого не будет, — отчеканила по складам. — Запомни накрепко. Я тебя вылечу.

Темные рои комаров рваной завесой простерлись над речкой. Порывы ветра относили их под защиту юров, но едва наступало затишье, возвращалось и кошмарное марево, танцующее над оловянной зыбью. Ветер хоть и выдувал стремительно опадавший на палубу рой, но отдельные кровососы ухитрялись запутаться в волосах, проникали в одежду, прятались в люках и подволочных углах. Даже под рындой роился реденький столбик, наполняя тончайшим звоном надраенную медь.

Видавший виды буксир, на котором вместе с бригадой проходчиков обосновались Лосев и Мечов, развил невиданные обороты. Оглашая притихшие дали победным ревом гудка и лихо огибая окаймленные пеной каменистые мысы, торопился вырваться из узкого фарватера на озерный простор. Косая волна заливала валуны и долго качала ольховые ветки, отчетливо видимые издалека. Скупо роняя тяжелые капли, они сверкали каждой шишечкой, каждой мокрой сережкой, словно вобрали в себя весь разлитый в безбрежности свет.

Одинокое облачко таяло в отрешенной пустоте желтого неба. Чуть подсвеченное ослепительным рефлектором солнца, где перебегали и корчились зеленоватые вспышки, оно казалось инопланетным гостем, зависшим над зачарованной далью.

Прошло почти четыре часа, как пароходик отвалил от пристани, но ничего не изменилось вокруг. Не стали ближе приземленные черно-фиолетовые горы. Все тот же низкорослый лес то расходился, то смыкался в извивах суровой и быстрой реки.

За кормой, где надрывался кассетный магнитофон и лихо отплясывали чуть захмелевшие горняцкие жены, кипела лиловая, как от марганцовки, пена.

Лосев не мог понять, откуда возник этот изощренный больной колорит. Он был столь же нереален, как остановившееся на ночь солнце, холодный пар над цинковым плесом, застывшее облако. Как облачная тень, угольным эллипсом пятнавшая синий отрог Путорана.

«Вечная печать», — подумал Лосев.

Он сидел в одиночестве на передней скамье, пришибленный скупым великолепием неизменного дикого мира. Пытаясь определить суровые тона реки и бескрайнего неба, не находил ни точных названий, ни метафор, чтобы хоть обходным путем запечатлеть ускользавшие образы. Противостоя окружающему оцепенению, немоте, заливающей горло, безуспешно искал слова, чтобы выразить несказанное.

До рези в глазах вглядывался в туманную полосу, разрезавшую горы, и что-то несвязно бормотал, не пытаясь удержать и запомнить едва народившийся образ.

«…Бесчеловечная красота. Пустыня вод, пустыня гор. Обнаженное мироздание. Одинокая природа. Такой и была она за миллионы лет до ящеров и пирамид. Бесприютен лес на другом берегу, низкий, как мох. И эти лиственницы и пихты, мелькающие светотенью стволов, дурманят одичалым бредом. Обманчиво золото, полыхающее по зазубренным контурам гор. Ничего нет за ними. Откуда тогда растерянность? Предощущение слез? Невозможно ни высказать, ни понять. Немота, неподвижность. Все притихло и замерзло — лес, берега, дисковидное облако, горы и свет за горами. Только волны бегут. Волны… И встречный ветер. И слезы от встречного ветра…»

Герман Данилович поднял воротник, до отказа застегнул молнию, поплотнее упрятал в карманы руки. Стало совсем свежо. Обнаглевшее комарье жгло уши и веки. Нестерпимо чесались искусанные сквозь носки ноги. Их не мог спасти даже репудин, плескавшийся в литровой банке, заткнутой комом гигроскопической ваты. Ежась от холода и почесываясь, Герман Данилович незаметно задремал.

Было далеко за полночь и приуставшие матери в нижнем салоне давно спали на кожаных подушках, прижимая к себе посапывающих ребятишек. Разметав локтями костяшки, заснули, не отходя от стола, любители домино. Разбрелись по теплым, попахивающим соляркой углам танцевавшие под магнитофон юные пары. Только общительный Мечов, привыкший быть в центре любого веселья, никак не желал угомониться. Не обращая внимания на музыку, летевшую над бессонной водой, топтался в несусветном без конца и начала танце. Он смертельно умаялся и уже не танцевал, а только покачивался, обнимая за плечи верных партнерш, видимо, поклявшихся выстоять до конца. Дабы избежать всяческих пересудов, Андрей Петрович оказывал обеим дамам равное внимание и вообще предпочитал держаться у всех на глазах.

Танцевальное трио составилось таким образом несколько вынужденно. Разочарованная очевидным равнодушием московского гостя, Люся Огарышева волей-неволей держалась возле подруги, а Гале приходилось с этим мириться. Непривычно молчаливая и покорная, она ни на шаг не отходила от Мечова. Пока длилось общее застолье и взлетали кружки с разбавленным спиртом, шампанским и красным вином, она с женской мудростью держалась в стороне. Но стоило палубе опустеть, прильнула к нему с тихим стоном.

— А как насчет вздремнуть, красавицы? — спросил Мечов, выключая магнитофон. — Лично я не откажусь.

— Все места, небось, заняты, — Люся откровенно зевнула.

— Попробуйте все же где-нибудь приткнуться, — он ласково подтолкнул их к трапу. — А я москвича поищу. Неудобно как-то: бросили человека.

— Вялый он какой-то у вас, — посчитала нужным заметить Люся. — Совсем на себя не похож.

— Устал, надо полагать, — вздохнул Мечов и, как подрубленный, рухнул на скамейку. — Ничего, отведает ушицы, как огурчик станет. Ну, двигайте…

Как только подруги сошли вниз, он с трудом поднялся и, обогнув рубку, пробрался на бак, где, сжавшись в комочек, спал на скамейке Герман. Мечов сочувственно улыбнулся и, с трудом передвигая отяжелевшие ноги, поплелся к капитану за одеялом. Раздобыв два роскошных шерстяных пледа, накрыл Лосева и расположился на соседней скамье.

Лена-гора вынырнула из расцвеченной радугой дымки, когда солнышко тронулось к обратный путь, стремительно набирая высоту и уменьшаясь в размерах. На пароходе застопорили машину, и он по инерции проскользнул в узкую продолговатую бухту. Над тишайшей гладью пресмыкался летящий к берегу пар. Заволакивая бурую гальку и низкорослый рябинник на склоне, он незаметно смыкался с молочной пленкой, сползавшей с плоской вершины, где цеплялись за скалы одиночные пихты.

Ткнувшись железным носом в гремящую каменистую россыпь, суденышко взбурлило воду за кормой и замерло возле почерневшей от времени сваи, на которую после нескольких безуспешных попыток закинул, наконец, веревочный гаш неопытный матросик. С носа, прямо через фальшборт, спустили дощатый, пружинящий под ногами трап. Первыми соскочили на берег парни с орущим магнитофоном, гитарой и цинковыми ведрами. Образовав цепочку, живо перетаскали нехитрую туристскую кладь.