Оскаленный рот с удлиненными резцами и яростным языком смазали теплой оленьей кровью. Затем ублажили Владыку табунов яствами из семи драгоценных чаш: привета и окурили душистой травой авагангой, привезенной то ли с Керулена, то ли с Ангары.

Отлитый из чистого золота в недоступных тибетских горах, стоял шестирукий охранитель посреди задымленного чума и улыбался застывшей окровавленной улыбкой; потрясая арканами и мечами, топтал нещадно жалящих змей. Чело его венчала диадема из черепов, а до самых колен, кривых и могучих, как положено прирожденному всаднику, свисало ожерелье со срезанными головками. Три лошади, устремленные в прошлое, настоящее и будущее, летели сквозь яростное пламя его волос.

Шаманы в нагольных тулупах, окрашенных в алый цвет древней сакьяской секты, пропели мантры на непонятном чужом языке и бережно завернули своего бога в дорогую парчу, а после в песцовые шкурки. Путь ему предстоял долгий, трудный, и зима пришла на Таймыр такая, что камни — и те рассыпались в песок. Под рокот бубна и сердитый собачий лай уложили оленеводы одетую мехом фигуру на нарты, и лучшая упряжка из шести красавцев быков понесла ее к далеким горам Путорана. Следом потянулась вереница провожающих нарт. Длинный хорей направлял стремительный бег в черноту полярной ночи. Снежная пыль дрожала на малицах. Как заиндевелые ветки, сверкали под полной луной гордо откинутые рога.

Так и не привелось Владыке табунов стать покровителем оленьего стада. Весть о том, что упорные чернецы с далеких островов Соловецких добрались до самого устья великой реки Енисей, напугала пришлых шаманов. Собрав пастухов, повелели они спрятать сокровище в самой глубокой котловине синих гор Путорана, где блуждают от века, не находя выхода, волчьи стаи и племена Одичалых людей. На том и потерялся след золотой фигуры. Но неведомым путем распространилась весть, что дорогу к ней укажет когда-нибудь белый отсвет в ночи, который ученые люди называют «ледовым небом».

Ровно через двести лет, день в день, на месте того чума, откуда ушел в зимнее касланье[1] золотой охранитель, построили первое заводоуправление.

Заполярный город, выросший посреди дикой тундры, стал самым северным городом в мире. Его многоэтажные каменные дома, словно повторяя далекое утро человечества, покоились на свайных опорах, намертво вмороженных в вечный лед. Немалых жертв потребовала мерзлота, прежде чем удалось приспособиться к ее крутому капризному норову. Подтаивая и расползаясь от малейшего тепла, излучаемого людским жильем, угрожая провалами и взрывом, она словно соединила в ледяной толщи сокрушительную мощь противоположных стихий: огня и воды.

Первостроители, еще в тридцатые годы «заложившие» основы будущего комбината, пришли в отчаяние, когда с наступлением лета увидели провалившийся фундамент, перекрученные каркасы, изуродованные трещинами стены. Но это была лишь проба пера. Лежащая под тонким слоем торфяных отложений трехсотметровая ледяная толща не уставала держать в изумлении самонадеянных пришельцев, которые привезли с материка буквальна все: от гвоздей до автобусов, от каменных облицовочных плит до тракторов и железнодорожных рельсов. С рельсами мерзлота сыграла особенно каверзную шутку. Не успели проложить колею, соединившую город с портом на Енисее, как весь путь, вместе с насыпью самым откровенным образом утонул в трясине. На другой год сделали более высокую насыпь, которая по всем инженерным расчетам не могла оказать заметного давления на грунт и полностью защищала от перегрева. Но вечная хозяйка тундры ответила таким головоломным трюком, что даже видавшие виды полярники обреченно развели руками. Железнодорожная ветка, каждый метр которой обошелся в несколько раз дороже, чем на материке, превратилась в некое подобие американских горок: чудовищные провалы чередовались с фантастическими вздутиями, шпалы полопались, задранные к небу рельсы завернулись в штопор, оскалясь клыками выдранных костылей.

И все же город построили: с асфальтированными улицами, магазинами, кино, бассейном для плавания. Проложили и железнодорожное полотно, по которому потянулись к Енисею составы, груженные металлическими слитками, углем, рудой. Мерзлота перестала быть непостижимой загадкой. Ее научились деликатно и бережно обходить. Специальная мерзлотная лаборатория, созданная при комбинате, начинала с азов. Суровую истину, что человек должен сосуществовать, а не бороться с природой, там усвоили задолго до того, как она стала внедряться в умы администраторов и ученых, живущих несколько южнее Полярного круга. Рекомендации, опробованные в Заполярном городе, нашли широкое применение по всей Арктике. В Гренландии, на Аляске, в Канаде — всюду можно встретить теперь водопровод в бетонном коробе, вознесенный, подобно римскому акведуку, высоко над землей, или прославленные железобетонные сваи. Заглубленные на добрых тридцать метров и залитые цементным раствором, они вмерзаются в грунт, срастаясь с ледяным монолитом.

Парящие над землей «Черемушки» лишь оттенили легкостью и белизной суровый лик массивных старожилов. Словно памятники недавнего, но уже легендарного прошлого, покоятся они на незыблемом скальном грунте. Под каждым — тридцатиметровой глубины котлован, продолбленный киркой и пробойником, изобильно политый потом.

Управление комбината размещалось именно в таком внушительном здании, с традиционными портиками и колоннадой индустриального стиля тридцатых годов.

Серый камень, конструктивистские окна, шершавый железобетон… Памятник эпохе, свершившей прыжок через невозможность, и живое рабочее сердце города, чьи окраинные улицы обрывались прямо у ямин полигональной тундры, где осока да пушица выметывали к июлю неподатливые колоски. Но далеко за сопки из шлака и прочих индустриальных отходов, которым ветры, снега и цепкая зелень придали волнистую стать творений земли, далеко за гряду фиолетовых гор, врезанных в беловодье окоема, простирал свою пионерскую власть комбинат. От кедровой тайги до отмелей Карского моря, с их моржовыми лежбищами и гнездовьями легендарной розовой чайки, ставил он опорные вышки. Аж до самого Енисея метил заявочными колышками кочки хмельного багульника, чей обычно лиловый цветок был зелен от потайной меди или густо синел сокровенным кобальтом.

Ажурные фермы ЛЭП и газопроводные трубы стали его крепостными стенами, сторожевыми башнями взметнулись над редколесьем вышки буровых и копров. На сто восемьдесят километров протянулся он по меридиану, связав навечно океан, тайгу и богатейшие горы, отдавшие взамен золотой жертвы медь, никель, кобальт и сопутствующие им редкие земли.

Вязкой горечью потянуло с увалов. Призывно-тревожно. Оцепеневшая за двести сорок суток зимы тугая древесная плоть нетерпеливо напружилась и живительный дух ее легким туманом просочился сквозь оттаявшие на припеке устьица. Архипелаги снега еще пятнали яры, поросшие чахлым лиственничным редколесьем, а волглая торфованная почва кое-где сочилась неукротимыми ручейками. Фильтруясь через сфагновый мох, осветляясь под пористым настом, они неудержимо рвались в пойму. Даже ночью не затихал вкрадчивый стеклянный шелест. Да и сгладилось различье между ночью и днем.