Теперь, на тридцатые сутки плавания, Дугин отчетливо сознавал, во что вылилась межрейсовая спешка и чем обернулись пустячные, как казалось тогда, недоделки.

Когда «Лермонтов» после выматывающего душу похода по зимней штормящей Атлантике вернулся в родной порт, капитан получил три дня передышки.

Если все идет как по маслу, этого достаточно, чтобы подготовить судно к новому рейсу. Тем более такое автоматизированное, созданное по последнему слову техники. Но обыденная реальность несколько расходится с идеалом. По крайней мере в двух средах: в воздухе и на воде. Судно лишь на конструкторском ватмане представляется безупречным. Со стапелей оно сходит, неся в себе явные и тайные пороки, которые дадут знать далеко не сразу. Ведь даже серийные автомобили, ежеминутно сходящие с конвейера, требуют, пусть незначительной, но отладки. Но теплоход — не автомашина, и в открытом море нет пунктов техобслуживания. Все, что потребуется, команда должна сделать своими силами. И как можно быстрее, ибо сутки простоя контейнерного лайнера обходятся во сколько-то там тысяч золотом, да каждый недоданный узел хода добавляет хорошую толику. И это без учета других, не поддающихся калькуляции затрат: нервных, физических и т. д. Ведь, в конечном итоге, все неожиданности оборачиваются избыточным напряжением для команды. Хочешь не хочешь, а приходится преодолевать не предусмотренные трудности.

Одним словом, после зимнего перехода трех дней Дугину никак не хватало. Судно возвратилось с разболтанными двигателями и на шрамах, полученных в обледенелых шлюзах Сивея, еще не успела высохнуть краска. Да и к причалу его поставили только вечером в четверг. Практически для решения наболевших вопросов оставался всего один день. Но, как показала мировая статистика, учреждения в канун уик-энда подвержены лихорадке.

Одним словом, назначенный на понедельник выход в море, ни при каких условиях не мог состояться. Какой уважающий себя моряк согласится выйти в понедельник? Можно сколько угодно высмеивать суеверия, в том числе и профессиональные, но море есть море. И морские традиции, освященные нелегким опытом поколений, заслуживают по крайней мере понимания.

Наверное, такая аргументация не очень убедительна и вообще не выдерживает научной критики, но и она сгодится, если найдется на берегу оригинал, который захочет выпихнуть моряка в дальнее плавание в день, издревле посвященный богине-девственнице, покровительнице охоты и тайны. Бесполезное дело. Само собой так получится, что пароход просто не успеет сняться с причала в назначенный срок. В самом крайнем случае отчалят через минуту после полуночи, т. е. уже во вторник.

Получив предписание выйти в понедельник, Дугин сообщил о том команде и наказал быть на борту к вечеру указанного дня.

Тут и ежу стало бы ясно, что отход перенесут на следующий день. Поэтому наиболее опытные ребята заявились в порт затемно, к самому началу погрузки. Некоторые приехали с семьями, чтобы урвать лишний часок.

Пробыв два месяца в море, они вновь уходили в рейс, так и не успев вкусить берега за короткие считанные деньки. Утешались тем, что копятся длинные отпуска, четыре, а у кого и больше месяцев. Вахту на стоянке как раз и несли такие отпускники. Для них желанная пора наступала с отходом. Уж им-то, счастливцам, сам бог велел потерпеть. Другие, вон, даже из порта не могли отлучиться — с машиной маялись. Хоть и рвались на берег, остались на борту. Разместив жен и детишек в просторных, как номера «люкс» в межрейсовой гостинице «Якорь», каютах, почти безвылазно сидели внизу, спешно заканчивая начатый еще в море ремонт. Ругались, конечно, и кляли судьбу и все-таки были рады. Как-никак ощущение дома, без которого нельзя жить человеку, коснулось и их. И они глотнули щемящей нежности. Хоть размывала ее суета, разъедала щелоком неотвязная торопливость. Неспокойное, ненасытное ощущение унесут они с собой в море. Не успев согреться, станут вспоминать о нем в темноте опустевших кают, ощущая с запоздавшим удивлением, что только таким и бывает счастье.

Каждый рано или поздно привыкает к разлукам. Иначе не было бы в мире ни путешественников, ни геологов, ни моряков. Дугин тоже привык. Быть может, скорее многих, поскольку имел за плечами трудный опыт войны. Во всяком случае, он сам так считал, пока не выяснилось однажды, что у него нет ни этой привычки, ни иммунитета от мыслей, укорачивающих жизнь. И случилось такое не далее как год назад, когда он женился на Лине, женщине умной, красивой на пятнадцать лет моложе его. Каким беззащитным, каким уязвимым чувствовал себя Константин Алексеевич в первой разлуке. Прежняя жена все вспоминалась, Анна Васильевна, и тот день, когда так неожиданно рухнула его двадцатилетняя с ней жизнь…

Часам к девяти по бортовому времени все уже знали, что судно переменило курс и, презрев туман, пилит на полных оборотах через Атлантику, склоняясь к югу от традиционных судоходных путей. В ритме биения, постоянно пронизывающего стальные недра теплохода, дрожала на иллюминаторных стеклах причудливая клинопись капель и колюче отсверкивали кристаллики соли. А солевую пудру, которая в жаркий день обычно оседает на открытых солнцу местах, начисто высосала сырость. Несмотря на туго закрученные иллюминаторные барашки и теплый воздух, поступающий из отводов кондиционера, гнилостные сквозняки гуляли по коридорам. И словно морось какая просачивалась сквозь заплаканные стекла кают.

В нижнем салоне давным-давно позавтракали. Только токарь Геня за столом мотористов еще гонял чаи. После солененького хотелось вволю напиться, и Тоня выставила полный чайник прямо с плиты. В ее закутке, между камбузом и салоном, уютно лучился залитый светом кафель, по-домашнему позвякивала посуда. Украдкой ловя Тонино отражение в выпуклом зеркале хромированного титана, Геня делал вид, что рассматривает стенд на дальней стене, посвященный мятежному поэту, подарившему свое великое имя скромному кораблю. Со школьных лет влюбленный в Печорина, Геня искал в себе и, естественно, находил схожие черты. На генетический феномен — темные, хотя и тощие усики при льняных волосах — обратила внимание еще одноклассница, удивительно похожая на Тоню. Тогда Геня не сумел развить первоначальный успех и, переборщив по части демонических борений, вынужден был уступить свой предмет более удачливому сопернику из десятого «Б».

Уйдя в воспоминания, но продолжая краем глаза наблюдать за Тоней, он равнодушно уставился в иллюминатор, едва она появилась в освещенном проеме.

— Как это в тебя столько влезает, — усмехнулась Тоня, сверкнув золотом коронок. Длинноногая, легкая, в изящном холщевом передничке, она так напоминала ту девочку в школьной форме, что Гене всякий раз становилось немного не по себе. Вот только коронки… И еще голос, в котором проскальзывали металлические нотки. Чем пристальнее Геня вглядывался в ее лицо, тем очевиднее становилось, что произошла досадная ошибка. Эта женщина явно не заслуживала душевных переживаний. Разоблачение кумира совершалось с поистине космической скоростью. Все начинало работать против Тони: и вульгарные словечки, слетавшие с неумеренно ярких губ, и синева под глазами, с которой не мог справиться нежно-розовый тон фирмы «Макс-фактор».

Но за временным отрезвлением следовал обратный процесс, который Стендаль метко назвал кристаллизацией. Все ее признаки были налицо. По ночам Геня долго ворочался на койке, прислушиваясь к неясным звукам за отделанной пластиком стальной переборкой. Там, в точно такой же каюте, на такой же койке лежала она. И, наверное, тоже не могла заснуть, потому что огонек в ее иллюминаторе часто горел до рассвета.

Слоняясь по палубе, Геня, как завороженный, крутился возле светлого квадратика, бросавшего неяркий блик на клюзы, в которых сквозил беспросветный мрак. Узкая лампочка, зажженная над изголовьем, и беспокойное море вокруг. Что-то вечное чудилось в этом, безутешное и вместе с тем нестерпимо желанное.

Этой ночью Гене показалось, что в Тониной каюте есть кто-то посторонний. Вроде бы даже он узнал глуховатый воркующий голос Загораша. Конечно, мог и спутать, потому что несколькими минутами раньше застал деда за чертежами в мастерских. Впрочем, это туфта. Ведь и сам Геня тоже только что околачивался у станка, собираясь выточить кальмарницу, но раздумал, потому как расстроился из-за разговора с Петей. Так что вполне мог быть и Загораш. Много ли надо, чтобы взбежать на ют? Решив выяснить все раз и навсегда, Геня вернулся в машину, но деда там уже не было: ни в мастерских, ни в ЦПУ. Пришлось украдкой прильнуть ухом к зашторенному иллюминатору. Сквозь узкую щель явственно различался и мужской голос, и ее чуть хриплый, совершенно бесстыжий смех. Геня вконец приуныл, но не нашел в себе сил уйти с палубы. К счастью, в каюте хлопнула дверь и все стихло.