Вот уже третий день злополучная бочка попадала в сводки НАВИПа. Подхваченная Канарским течением, она неуклонно спускалась к югу от Гибралтара, постепенно заворачивая на запад. «Лермонтову», который по дуге большого круга шел к Сеуте, до встречи с дрейфующим предметом было еще ой как далеко. Не говоря уже о ничтожной ее вероятности. Но почти маниакальное упрямство НАВИПа, который точно помешался на бочке, невольно настораживало. Утром Василий Михайлович заметил, хотя и не подал вида, что капитан нанес последний координаты злокозненного барреля на карту. Очевидно, чем-то не понравилась ему эта штуковина, притопленная и потому особо опасная.

Перепечатав НАВИП, Шередко выключил магнитофон, с наслаждением потянулся и освободился от наушников. Привычную дрожь стального корпуса, шипение разрезаемых вод и вздохи океана он ощущал как полную тишину.

Как непохожа она была на глухой рокот эфира, насквозь пронизанного электромагнитными волнами, отголосками взрывающихся в атмосфере космических ливней и солнечной радиацией.

Достав из обитого жестяной полосой грубого ящика бутылку «куяльника», Василий Михайлович выпил полстакана солоноватой одесской минералки, которая, если верить медлительным старикам, дремлющим под сенью каштанов, излечивала любые желудочные болезни. Он потянулся, привстал и, сделав несколько приседаний, прошел в смежный отсек. Окинув привычным глазом установку, рисующую карты погоды, беспроволочный телетайп и металлический шкаф с клавишами, в котором скрывались блоки аварийного передатчика, склонился над таблицей станций обслуживания. «Лермонтов» приближался к зоне, в которой «Сюрфей анализис кортен» уступает свою роль «Сюрфей прогнозис»[5]. Включив машину, подождал, пока резиновый валик выдаст белую кромку бумаги, и вернулся к пульту. Светящиеся часы на среднем блоке напомнили, что по судовому времени наступил новый день. Через несколько минут в радиорубку должен был подняться практикант Валера, выполнявший обязанности второго радиста. Оставалось лишь принять очередные радиограммы. Настроившись на нужную частоту — длина волны увеличивалась от утра к ночи, — Василий Михайлович вышел в эфир. Отстучав на скоростном ключе, работающем в горизонтальном режиме, свои позывные, перешел на прием.

Пульт, на который были выведены клавиши приемных и передающих устройств, хоть и не слишком радовал глаз угловатыми формами, отличался безусловным удобством. Все находилось под рукой: переключатели диапазонов, верньеры, телефонная трубка. Выдвижная доска с бланками была приспособлена как раз под правую руку, а карандаши, шариковая ручка и ластик висели на прочных лесках и не терялись, как это обычно им свойственно в самый неподходящий момент.

Качавшая теплоход зыбь несколько улеглась. Перестали звенеть бутылки в ящике, утихомирилась дребезжащая панель, за которой перекатывалась какая-то отвинтившаяся гайка. Зато явственнее зазвучала натянутая струна океана. Низкий рокот, переходящий в неслышимый, но пронизывающий все клетки тела инфразвук.

Ветер, от которого то надувались парусом, то опадали и втягивались наружу занавески, дышал прохладой, солью и немного отдавал лавандой.

Откуда лаванда, когда еще так далеко до берега?

Усилив звук динамиков «Шторма», Шередко приготовился записывать на слух. Вскоре помещение наполнила прерывистая мелодия морзянки, тревожная, как гудок электрички, замирающий в кромешной тьме полынных степей. Прохлада, посвист ветерка в проводах, непонятная волнующая дрожь. Тире и точки, как дальние огни убегающих станций, словно освещенные окна поездов.

Записав последнюю передачу, Василий Михайлович вновь выдвинул машинку и заправил в каретку бланк с грифом министерства морского флота и государственным гербом СССР. Перепечатав сообщения особой важности, остальные сложил в ящик. Они могли подождать.

Прежде чем вручить радиограммы капитану, снял с обрезной линейки уже готовую карту погоды с координатной сеткой, электрографическими контурами материков, завитками циклонов, флажками и рисками, указывающими скорость ветра, числами давления и температуры. Перфорация с одного боку, оказалась слегка порванной, а дальний угол Атлантики — чуточку срезанным. А так ничего: вполне приличная карта.

Выключив грохочущую машинку, которая уже начала выдавать новый лист, Шередко возвратился к пульту. Стрелка подходила к трехминутному сектору, отведенному для радиотелефона.

Едва он успел переключиться на соответствующую частоту 2182 килогерц, как в микрофонах зазвучало «иси», потом пошли позывные и отчетливая русская речь:

«Внимание, советским судам, плавающим в районе…»

Навигационная рубка, объединившая ходовую и штурманскую часть, находилась на той же верхней палубе, что и радиостанция. Их разделял только трап, ведущий в нижние внутренние коридоры. В ночные вахты здесь было почти так же темно, как и на открытом просторе, где любой огонек отчетливо виден за несколько миль. Если не считать светящихся индикаторов и шкал, в рубке горела одна-единственная лампочка, затененная медным рожком. Пригнутая к штурманской стойке, она бросала на карту четко ограниченный круг. Не ослепляя глаз и не отблескивая на лобовом стекле, мягко оттеняла тихую полумглу. Покрытый черно-матовой, небликующей краской, потолок сливался с пустотой впереди, заполненной звездной пылью. Мачта с тифоном[6] на полубаке, нить передающей антенны и монолиты контейнеров, выстроенных в три этажа на грузовой палубе, казалось, падали в эту зияющую вселенскую пропасть, которая медленно покачивалась вокруг невидимой оси.

Налитый красным накалом лимб главного компаса под потолком, словно преодолевая невидимое сопротивление, уходил влево, но тут же тяжело возвращался и, как бы по инерции проскочив румб, закатывался в другую сторону.

Отметив положение судна на карте — очерченный остро отточенным грифелем безупречный кружок опять ушел в сторону от заранее проложенной по линейке прямой, — Вадим Васильевич Беляй, старпом, поморщился и, глянув на хронометр, записал время. Отметка, сделанная часом раньше, тоже лежала в стороне. Иного и быть не могло, потому что диск курсографа, повторяя перемещения прибора, установленного на рулевом автомате, направлявшем судно, то и дело отклонялся от заданного румба на семь-восемь градусов. В итоге это означало перерасход горючего и, главное, потерю времени. Впрочем, пока еще сохранялись хорошие шансы прибыть в итальянские порты тютелька в тютельку.

Беляю нравились одинокие ночные вахты. Раскрыв бордовую с золотом коробочку «Данхилла» и поиграв бесшумной зажигалкой на пьезокристаллах, он со вкусом закурил, медленно выпустил из ноздрей дымок первой, самой желанной затяжки. Потеребив в раздумье серебряную цепочку на крепкой загорелой шее, вышел из-за стойки. Обогнув кронштейн с автоматическим блоком, который контролировал и записывал на ленту все маневры судна, ступил на открытую площадку. В лицо ударил бодрящий тугой ветерок. Оптический пеленгатор и поручни были влажными и мылкими от соли. Фосфоресцировал взлетевший от бульба[7] неистовый каскад, темнели силуэты шлюпок на рострах. Огней впереди не было. Вадим Васильевич полюбовался звездами, щелчком отправил за борт окурок, который, сверкнув печным угольком, пропал в тумане, колышущемся над взбудораженной водой.

Он возвратился в рубку, включил локатор. Ярко-зеленый радиус принялся описывать круги в опалесцирующей глубине, где вот уже шестые сутки не рисовались контуры суши и только зыбкими тенями угадывались беспросветные тучи на горизонте. Точка на радиусе, вычерчивающая дымное кольцо, показывала положение судна. Других огоньков в линзе экрана не обозначилось. Бескрайняя пустыня простиралась вокруг.

Тем и отличен океан от морей, что даже в наш век интенсивных передвижений суда в нем затеряны и предоставлены самим себе, точно космические капсулы на орбите.