— Допустим. А повезете как? Неужто Севморпутем? Дорого обойдется государству подобное удобрение.

— Может быть и так, для начала… Тем скорее проложим дорогу. Навигацию опять же продлим.

— Пока каравана дождешься, весь суперфосфат с черноталом в реку утечет. Последняя рыба передохнет, чего доброго.

— Право, товарищи, — Игорь Орестович обнаружил признаки нетерпения, — нам еще не раз представится возможность всесторонне обсудить перспективы развития комбината. В более подходящей обстановке.

— К тому времени Герман Данилович третью статью выпустит и спорить нам с товарищем Мечовым будет намного труднее, — собрав губы ниточкой, высказал свое опасение Кусов.

— Лично я не считаю себя знатоком во всех областях промышленного производства, — твердо сказал Веденеев. — Конечную оценку дадут, как и положено, специалисты. Андрей Петрович показывал вам проект, разработанный поисковым цехом? — спросил он Германа.

— Для меня это темный лес, — признался Лосев, — сернистый газ, суперфосфат, утилизация… Но даже если бы я и решился поддержать без оглядки подобные начинания, последний аргумент все равно, вы правы, остается за практикой. Сила печатного слова велика, но не беспредельна, — обратился он к Кусову. — Цифры подчас убеждают больше любых слов.

— Поживите с мое, — проворчал Петр Савельевич. — Ну, мы еще увидимся… Поехали, Игорь Орестович?

— Да, пора. Счастливо отдохнуть и поработать в «Вальке», — радушно простился секретарь горкома.

— В чем дело? — спросил Герман Данилович, когда остался наедине с Мечовым. — Старый же человек! Зачем ты даешь втянуть себя в бесплодные споры. Так серьезные вопросы не решаются. Веденеев, кстати, явно на твоей стороне, по крайней мере в главном, но ты и его временами ставишь в трудное положение.

Они оделись и вышли на улицу. Было холодно, накрапывал мелкий дождик. Сумеречное небо дышало туманом предзимья.

— Не знаю, — сказал Мечов.

— Что именно? — не понял Лосев.

— Не пришла Валентина.

— Куда?

— Я просил ее зайти за нами, но она не пришла.

— И только-то?

— Все очень плохо, Гера. Вчера я сделал ей предложение, а она ничего не ответила, — Мечов скользнул потухшим взором по уходящим в бесконечность фонарям. — И не пришла.

— Это что-нибудь значит?

— Думаю, очень многое… Именно теперь…

— Почему?

— Последние дни меня не оставляет чувство, что в ней идет какая-то мучительная переоценка. Не знаю, как объяснить, но… Одним словом, впервые в жизни от меня почти ничего не зависит. Я не могу достучаться. Любая попытка помочь ей или же помешать оборачивается против меня. Без слов, без упреков, но необратимо. Я потому и предложил пожениться, что не мог выдержать этой молчаливой, подвергающей сомнению каждое слово и каждый шаг переоценки. И сразу понял, что сделал только хуже.

— Это настолько подкосило тебя?

— Не подкосило. Я лишился чего-то необыкновенно важного. Это глупо, и ты не обращай внимания, но я чувствую себя чуть ли не голым. Исчезла внутренняя основа и все, почти все, потеряло свою притягательность.

— Что я тебе могу сказать?

— Ничего.

— Переболей.

— Придется, Гера.

— Ты знаком с фрейдовской теорией замещения?

— Весьма отдаленно.

— Я тоже. Но упаси тебя господь, Андрей, от подобного. Не пытайся прикрыть свои внутренние трудности чрезмерной экспансией в делах.

— Ты замечаешь?

— Как будто.

— А другие?

— Не знаю. Веденеев сейчас, по-моему, заметил.

— И что надо делать?

— Думаешь я знаю?

— Но ты ведь философ?

— Лично мне это мало помогло. Когда бывает тяжело, я вспоминаю японскую пословицу: «Жить всегда трудно, просто лишь умереть».

— Ну и..?

— Иногда подбадривает.

— Не густо, однако, профессор, но и на том спасибо… Правда, спасибо. Другой бы на твоем месте наворотил кучу ерунды.

— От Логинова что-нибудь есть?

— Да. Он встречался с министром морского флота, и тот определенно обещал атомоход. Следующую навигацию начнем на месяц-другой раньше.

— Поздравляю, дружище! — Лосев довольно потер руки. — Вот это новость! И ты молчал?

— Не сердись, Гера. Я и сам себя убеждаю, что должен радоваться, но не могу.

— Зайдем ко мне? Отметим удачу?

— Можно, — вяло согласился Мечов.

Конец белых и сумеречных ночей Герман встретил на «Вальке». Вопреки ожиданию, он прожил здесь целую неделю и не заметил, как наступил предотъездный денек.

С утра повалил снег, опушая желтые лиственницы и замшелые ели. К обеду, однако, пробилось солнце, и началось гнилое промозглое таяние.

Статья была закончена и перепечатана на портативной машинке, которую Лосев всюду возил с собой. Делать было нечего, и он решил на прощание проторить новый неизведанный маршрут.

Застекленное прибрежным ледком озерцо курилось темными лентами уснувшей воды. Полоненное в тесных клетках зверье встречало зиму простуженным плачем. Лаяли облезлые лисы, от которых шел стойкий остроудушливый запашок, ревел, грызя железо, исхудавший медведь и только старая волчица безмолвно моталась из угла в угол, презрев заиндевелую кость с махрами синюшного мяса.

Лосев с первого взгляда невзлюбил этот мини-зоопарк над озерным обрывом. Животные напомнили ему старинных колодников, которых, прежде чем предать муке, выставляли на всеобщее обозрение. Прекрасный суровый лес подковой охватывал горизонт, а его свободные некогда дети корчились в отвратительных ящиках. Только стальные прутья отделяли их от вольной тропы, помеченной явным и тайным следом, но тяжкий дух свалявшегося меха забивал невидимую мету, и призрачный лес за снежной завесой казался недостижимой мечтой.

Столь откровенное надругательство над природой приводило и уныние.

Герман Данилович однажды попытался поделиться сомнениями на сей счет с главным врачом профилактория, но приятная дама в голубом парике встретила его энергичной отповедью. Не ведая сомнений и с абсолютно железобетонным апломбом, изложила свое кредо.

Коротко оно сводилось к тому, что для полноты отдыха рабочему человеку необходимо, хоть ненадолго, окунуться в дикую природу, с которой его раз и навсегда разлучила цивилизация. Эту, не столь уж революционную идею, она унаследовала от своего наставника, старого доброго доктора, обосновавшегося в рабочем поселке «Валек» еще в двадцатые годы, когда там возникла пушная фактория. Именно он и замыслил основные контуры «оазиса среди вечной зимы», который рисовался ему гигиеническим филиалом парадиза в стиле Руссо. Так и возник через полвека оборудованный по последнему слову медицинской науки и техники профилакторий. Полоса леса, подступавшего к самой реке, задумчивое озеро и, соответственно, зверинец призваны были загодя настраивать на нужный лад. Основное же слияние с одушевленным миром достигалось за счет внутреннего убранства. Бананы, пальмы, сладкоголосые канарейки и дивные цветы, умело декорированные обломками камня, причудливыми корнями и мохом, воссоздавали атмосферу субтропиков. Отдавая должное энергии и вкусу главврача, Лосев мысленно простил ей даже клетку с печальной обезьянкой.

Что там ни говори, но залитая ртутным сиянием оранжерея была поистине великолепна. Сумасшедший запах цветущего апельсина, птичий щебет и журчание ручейков среди гротов и папоротников действительно вырывали душу из тисков повседневности. Особенно зимой, когда за прозрачными стенами неделями цепенела непроглядная ночь.

Манящей сказкой должен был казаться этот чудный оазис, затерянный среди снегов и последних на семидесятой широте елей. Особенно издали, из самых недр ночи.

Тоска по солнцу, понять которую могут только северяне, полностью оправдывала очевидный для постороннего перебор по части растений и всякой домашней живности. Ведь и впрямь теплели сердца при виде всех этих белочек, морских свинок и хомячков. В лютый мороз, когда седой от инея ворон одиноко кружит, оставляя, как лайнер, инверсионный серебряный след, даже спящая черепаха в террариуме способна вызвать умиление. Самый закаленный полярник нуждается порой в маленьком подтверждении, что жизнь, как всегда, восторжествует и солнце брызнет в урочный час. Недаром ведь совершенно незнакомые люди бросаются друг другу в объятия, когда воспаленное око проблеснет ненадолго над погруженной во мрак и молчание тундрой.