— Вы в своем уме? Это что еще за художества? Кто позволил?

— Извините, Константин Алексеевич, — сдержанно, с чувством собственного достоинства возразил Дикун, — но действую точно по инструкции.

Он удовлетворенно прислушивался к относительной тишине, наступившей после отключения силовой установки. Попыхивая на спадающих оборотах, машина облегченно замедляла бег.

— Сейчас же запустить резервный! — задыхаясь от ярости, распорядился Дугин. — Вы слышите меня? Не-мед-ленно!

— Запустить резервный, — как ни в чем не бывало ответил Дикун, как по клавишам пробегая по кнопкам.

Если мастер хочет, чтобы судно тащилось, пока будет производиться ремонт, это его право. Сказано — сделано. Запустим резервный.

— Сколько времени вам нужно? — голос в мембране звучал по-прежнему раздраженно, но уже без гнева.

— Минут сорок, Константин Алексеевич.

— Сделайте за двадцать, — приказал капитан. — Я не могу ждать.

Предельно лаконично Богданов радировал о том, что сумел развить ход в девять узлов и в сопровождении более не нуждается.

Дугин прочитал радиограмму со смешанным чувством обиды и облегчения. Оставалось плюнуть и забыть, потому что основная забота, точившая его последние несколько дней, неожиданно отпала. Все разрешилось к всеобщему удовлетворению, но Константин Алексеевич почему-то не мог радоваться. Он чувствовал себя опустошенным, можно сказать, одураченным. Все оказалось напрасным: напряжение, бессонные ночи, и эта гонка из последних сил в опасной ауре тропического циклона. Дугину было даже немного стыдно перед своими людьми.

— Хотите пива, Василий Михайлович? — предложил он, кинув радиограмму на стол. — За счастливую развязку.

— На радиотелефонию не вышел, — осуждающе скривил губы Шередко. — Дескать, благодарю за помощь и баста…

Дугин бросил колючий пристальный взгляд.

— Формально он прав.

— Так то формально!

Конечно же, все замыкалось именно на Богданове, на его нетерпимой манере. Шередко уловил очень чутко. Обхамить можно и благодарностью. Особенно благодарностью за помощь, которая не успела реализоваться. Богданов передал свое сообщение, когда между судами оставалось всего сто двадцать миль. Ему ничего не стоило воспользоваться радиотелефоном и в личной беседе, согретой живым дыханием, сообщить об успехе, — единственно возможного в данных условиях маневра, подсказанного капитаном-наставником. Но он не снизошел, не посчитал нужным. Спасибо, мол, за благородные намерения, но справился и без вас, а как да почему, не ваше дело. Он разом отбросил чисто человеческие связи, как только минула надобность в деловых. Собственно, это единственное и было оскорбительным, разобрался, наконец, Дугин. Радист совершенно точно определил: «Даже на радиотелефонию не вышел…» Скорее всего потому и не вышел, что Дугину привелось быть участником терпигоревского радиотреугольника.

— Трое суток псу под хвост, — скупо уронил капитан, помешивая пиво соломкой, облепленной зернами соли.

— С нас за эти сутки не спросят, Константин Алексеевич, — откровенно высказался Шередко.

— Ладно, Василий Михайлович, — Дугин допил остатки и решительно поднялся. — Спасибо вам на добром слове да и за работу… Идите отсыпайтесь.

— Сразу на Гибралтар возьмем, Константин Алексеевич?

— Обмозговать нужно… Сейчас для нас самое главное от циклона удрать. Любой ценой.

В северном полушарии угрожающей считается правая часть циклона, где ветер, мешая расхождению, неуклонно сносит судно к центру. «Лермонтов» начал менять курс, когда ветер крутил против часовой стрелки, а циклон, соответственно, находился слева, то есть в наилучшей позиции. Дугин предпочел провести ветер справа по носу и вновь описать широкую дугу. В сравнении с прямым направлением на Гибралтар это давало проигрыш в пятнадцать часов. Беляй быстро проделал на электронном калькуляторе предварительные расчеты.

— Устраивает? — спросил он, доложив результаты.

— Устраивать может квартира или жена, — в обычном стиле отреагировал Дугин, уже радуясь, что с нервотрепкой покончено и можно спокойно заняться привычным делом. — А тут суровая необходимость. Выбирать не приходится.

— Почему? — возразил старпом. — Есть еще один вариант. В случае удачи теряем часов восемь, не более.

— Знаю я ваши варианты! Лучше не спешить. По крайней мере зубы целы будут, — капитан покосился на Мирошниченко, которому позапрошлой зимой крепко досталось в Японском море. — Предпочитаю пропускать циклоны, тайфуны и прочие ураганы на некотором отдалении, — он включил второй локатор. — Вахтенного к штурвалу! А где четвертый?

— Сейчас вызову, Константин Алексеевич, — сказал Мирошниченко.

В сложных ситуациях Дугин предпочитал иметь штурманов под рукой, невзирая на очередность. Сцепив за спиной руки, он мерил шагами рубку, то останавливаясь возле экрана, то пристально вглядываясь в кромешную темень, где не было и не могло быть ничего, кроме волн. Задавая самые разнообразные вопросы, он надолго замирал у курсографа, следя за тем, как плавает из стороны в сторону диск, затем выходил на площадку, чтобы самому взглянуть на термометр. Помощники знали, что сейчас капитана лучше не трогать. У него был свой отработанный метод накопления информации, и пока не достигалась полная ясность, он требовал лишь быстрых и точных ответов и мгновенного исполнения приказаний. Любое некстати оброненное слово или шутка могли вызвать крайнее неудовольствие. А уж о возражениях и вовсе нужно было забыть. Когда капитан, словно профессор на обходе, сопровождаемый почтительной свитой врачей и ординаторов, метался от площадки к площадке, спрашивая то карту погоды, то какой-нибудь пеленг, перечить ему мог только заведомый камикадзе. По крайней мере, так утверждала молва, которую старпом всячески поддерживал.

Но, уяснив для себя обстановку, Константин Алексеевич вновь становился душа-человеком. Рассыпал прибаутки, предавался романтическим воспоминаниям, одним словом, вел судно с легкостью виртуоза. В такие моменты работать с ним было одно удовольствие. Это слово, кстати, поскольку весь набор хохм был известен, кто-нибудь обязательно вставлял в разговор, на что следовал неизменный ответ:

— С удовольствием дороже!

Первым, как правило, смеялся сам Дугин. Но и остальным тоже было нескучно.

Судя по барометру, который начал медленно подыматься, «Лермонтов» уверенно уходил из опасной зоны. Но сила ветра росла, и волна тоже набирала баллы. Дугин обернулся к кренометру. Его беспокоил не столько размах качки, сколько нарушение закономерности. В наш век глобальных климатических сдвигов, когда не только на суше, но и в море погода перестала подчиняться привычному распорядку, гигантские атмосферные фронты распространялись чуть ли не на все полушарие.

Штормовая зона, в которую угодил теплоход, явилась лишь случайной флюктуацией в глобальной системе, ничтожным, непредсказуемым всплеском. Чисто физически от этого было, конечно, не легче.

— Дайте свет! — скомандовал капитан.

В белом снопе прожектора вздыбленный океан показался светящимся, а может, он и вправду фосфоресцировал, потому что и широта, и сезон для этого были вполне подходящими. Крутые хребты, в которые глубоко зарывался нос, налились зеленой опалесценцией и, конвульсивно полыхнув, взметнулись вверх, обдавая меркнущей дробью. И всякий раз это было похоже на взрыв, за которым следовал гулкий удар и отвратительный скрежет сотрясаемого металла. Обрушенная на палубу волна не успевала стекать через клюзы, и нескончаемо хлеставший пенистый поток казался застывшим, словно нарост из сосулек, и тоже мерцал, но только пепельным потусторонним светом. Да и все судно, вместе с контейнерами облепила какая-то мертвенно-фосфористая слизь. Зрелище по высшему классу, если б не качка. Беляй, успевший в свои тридцать пять всякого наглядеться, такое видел впервые. Вцепившись в поручень, как завороженный приник к стеклу. Ему померещилось, что теплоход давным-давно погрузился и вертится в придонных водокрутах. Вспомнилось, как у Азорских островов эхолот нарисовал контур затонувшего корабля, наверное, с острым бушпритом и сломанными мачтами. Фрегат, на котором вполне мог ходить адмирал Нельсон, завис на глубине в семьдесят метров. Чтоб не всплыл кому-нибудь под киль, его тут же включили в навигационное предупреждение. Беляй не заметил, как рядом с ним возник матрос, и вздрогнул, когда тот заговорил: