Посидев в молчании, — обоим казалось, что они удивительно понимают друг друга в такие минуты, — механики обменялись сочувственной улыбкой.

— Ну что, полегчало немного? — спросил Ларионов.

— Отлегло малость от сердца, — прояснел взором Загораш. — Посижу чуток и пойду к себе в преисподнюю.

— Да не надрывайся ты так. Кому это надо? Лучше поставь вопрос ребром. Поверь моему опыту, мастер не станет тебе перечить, если поймет, что положение действительно сложное. Ты сам во многом виноват.

— Интересно, в чем же?

— Хотя бы в том, что не умеешь настоять на своем. Мы должны были начать ремонт еще вчера. Так? Значит, никаких разговоров. Кровь из носу.

— Они же вдвоем на меня насели! — с запоздалым сожалением защищался Загораш, который, как ребенок, мог вновь и вновь переживать уже отыгранные сцены. — За горло взяли: давай-давай. Привыкли выжимать до последней капли. Им что механик, что механизм, без разницы. Между прочим, Юра, эта традиция еще от старого флота сохраняется, — вильнул он в сторону, чувствуя слабость своих аргументов. — Штурмана́, дескать, белая кость, а мы, механики, черная, и нами можно помыкать как угодно. Черта с два! Машина — не человек, ее за горло не возьмешь.

— А тебя, выходит, взяли?

— Меня взяли, — честно признал Загораш. — Потому что вдвоем. У Беляя хватка будь здоров! Пока своего не добьется, не отпустит.

— Прости, Андрей, но ты и в самом деле недозрел, — холодно бросил Ларионов. — Тут я с тобой не согласен. Да разве старпом тебе указ? Старший механик — второй человек на пароходе. Так и держись, иначе, верно, каждый штурман станет из тебя веревки вить. Я Беляя знаю, — смягчился он несколько. — Вадик парень свой, и с ним ладить можно. Но он службист до мозга костей, и если в ком чувствует слабину, то вцепляется, что твой клещ.

— Во мне, значит, чувствует.

— Выходит так, Андрюша. Прежний дед был как кремень. Его не сдвинешь. Наш Костя на нем не раз зубы обламывал.

— А где он теперь, этот твой кремень, знаешь?

— Знаю. Плавает себе преспокойно на «Колхиде». И еще двадцать лет будет плавать, потому что такие люди на улице не валяются. Ты тоже не бойся, без работы не останешься… Разве что канадскую линию потеряешь, так аллах с ней. Независимость дороже. Главное — себя по потерять, не разменяться на дешевку. Это не значит, что обязательно надо идти на конфликт. Совсем напротив…

— Ах, напротив! — вспыхнул было Загораш, но тут же сдался. — Вообще-то я согласен с тобой. Только, знаешь, в чем моя основная слабость?

— Знаю, — Ларионов доверительно наклонился. — Вот уже четвертые сутки мы не умеем развить положенные обороты, а прежний это умел. Отсюда и уязвимость. Положение, что и говорить, незавидное. А кто виноват? Пароход-то у нас преотличный! Думаешь, мастер машину не знает? Ого-го, еще как! Просто он думает, что дело не только в ней и не только в штормах, но и в нас с тобой тоже. Как же тут не жать? Не доводить до нужной кондиции?

— А то они не видят, как мы выкладываемся? Все на пределе: и дизеля и ребята. Куда же тут давить? Замкнутый круг получается. Что я в истерике должен биться? Или, может, самовольно двигатели глушить?

— Не надо этих глупостей, как говорит артельщик, — поморщился Ларионов. — Прояви хоть раз в жизни твердость. Но только без нервов, только очень спокойно. Понял? А потом мы своими руками переберем каждый узел. Не может быть, чтобы не докопались. Все-таки нас здесь четыре дипломированных инженера, Андрюшка. По-моему, это кое-что значит.

— Инженеры! — усмехнулся Загораш. — Нет в наше время более жалкой профессии. Недаром все одесские умники подались в парикмахеры да в официанты. Сфера обслуживания надвигается, как чума. В мировом масштабе. Только я что-то не вижу, чтобы стали лучше обслуживать. Ты не находишь? По-моему, нас просто пожирают, с косточками, как отживающий класс. Но вообще-то ты верно говоришь. Я так и сделаю. Решено, утром иду к мастеру.

— Не спеши, — остановил его Ларионов, — погоди, пока он сам к тебе обратится.

— Зачем?

— Из тактических соображений. Небось, слыхал поговорку «Нашла коса на камень»? Так будь лучше камнем. Можно даже точильным.

— Ладно, твоя правда.

— Имей в виду, что это ты, по сути, сдаешь сейчас экзамен на деда. Мастер-то наш свое право на капитанство давно доказал.

— Кстати! — спохватился Загораш. — Схожу-ка я в мастерские.

— Чего вдруг, на ночь глядя? — удивился Ларионов.

— Хочу чертежи для Гени подобрать. Пусть он прямо с утра и начнет вытачивать. Всего, конечно, не предусмотришь, но кое-какие детали явно придется заменить. После обеда и станем.

Судовые мастерские находились на соседней платформе. Пройти в них можно было по узкому мостику, скобкой огибавшему одетый теплоизоляцией паропровод. Когда же требовалось доставить крупную деталь, пользовались люком, который выходил прямо на полубак. Как и другие службы «Лермонтова», мастерские были укомплектованы добротно и со знанием дела. Возле каждого станка — токарного, сверлильного, фрезерного — стоял свой металлический шкаф с полным набором инструментов. В специальном отсеке, где разбирались и ремонтировались тяжелые узлы, был смонтирован электротельфер с выносным пультом. Солидный запас стальных и бронзовых болванок различного диаметра позволял, в случае необходимости, повторить по чертежам любую деталь сложного судового хозяйства. Разве что гребной вал или якорь не сумел бы выточить на своем токарном станке Геня. Благо и разряд у него был подходящий.

Поскольку на судне работали по знаменитому щекинскому методу, обязанности токаря и полновластного хозяина мастерских Геня сочетал с должностью моториста. Как и у других членов команды, времени на личные нужды у него оставалось не так-то много.

Когда капитан, первый помощник и второй электрик приобрели в Генуе кальмарницы, Геня, не будучи страстным рыболовом, не выразил особого желания последовать примеру старших товарищей. Теперь он об этом сожалел. Кальмарницы, хотя каждая и стоила около трех тысяч лир, с лихвой окупили себя на первой же стоянке в открытом море. После того, как Паша угостил команду жаренным в оливковом масле сердцевидным кальмарьим хвостом и пупырчатыми щупальцами, Геня поклялся, что приобретет себе на обратном пути такую же игрушку. Но в Нью-Йорке, где он истратил на Орчард-стрит всю наличную валюту, благо попался некомплектный японский магнитофон, покупка кальмарницы сделалась несколько проблематичной. Тогда Геня принял соломоново решение. Осмотрев люминесцирующее веретенце с двойной коронкой острейших игл, Геня решил, что вполне может изготовить такое же. Дикун, которому тоже страстно хотелось ловить кальмаров, горячо поддержал смелое начинаний и даже достал флакон светящейся краски. Практически все упиралось в колючие коронки, что для Гени было парой пустяков.

Поторчав минут тридцать на палубе под приоткрытым иллюминатором каюты, в которой теплился с каждым днем все более манивший его огонек, он вздохнул и поплелся к себе. Но по дороге передумал и решил спуститься в мастерские, рассудив, что сейчас самое время — готовить кальмарницу. Со дня на день теплоход мог стать на ремонт, а другого случая выловить в океане десятирукого моллюска уже не представится. По крайней мере в этом рейсе.

Возле автомата с опресненной, но холодной, как лед, водичкой его окликнул приятель-матрос, возвращавшийся к себе в каюту после вахты на мостике.

— Слыхал новость, кореш? Ну, я тебе доложу, дела! Не быть нам к сроку в родной Одессе, чтоб меня родная мама не узнала.

— Это почему же так? — слегка встревожился Геня.

— Да где-то там у Канар пароход наш повредился, мудреное такое название, даже не выговоришь, — бурно жестикулируя, придыхая и трагически закатывая глаза, матрос изложил суть спора, который завязался в рубке между Беляем и третьим помощником. Сам он стоял в это время на площадке у левого пеленгатора с биноклем в руке и все прекрасно слышал через открытую дверь. Информация была не секретная, но доверительная, почти что из первых уст.