— Они тоже в накладе не остались, — проворчал Дугин, мысленно соглашаясь с Горелкиным. — А вообще-то здорово, приятно как-то особенно. Может, скажете несколько слов перед фильмом? Про родной флаг? Одним словом, сами понимаете.

— Обязательно, — согласно кивнул Горелкин. — Сижу тут, а на душе праздник, будто на родине побывал. Сегодня и проведем политбеседу.

— Собственно, так оно и есть.

В каюту заглянул стармех.

— Разрешите, Константин Алексеевич!

— Еще один пожаловал, — капитан со значением подмигнул Горелкину. — Вас что, тоже мой омар волнует или опять в машине что стряслось?

— В машине все по-прежнему, — покачал головой Загораш. — Токарь наш пропал, Константин Алексеевич, — едва шевеля губами, выдохнул он, — Геня.

— То есть как это пропал? — с ходу завелся мастер. — Вы в своем уме, Андрей Витальевич? Что значит пропал?

— С утра его не видели, — робко пояснил стармех. — И на обед тоже не вышел.

— Я вроде видел его, — Горелкин нахмурился, припоминая.

— Да погодите, Иван Гордеевич! — нетерпеливо отстранился капитан. — А вы давайте по порядку. Кто поднял тревогу?.. Да не маячьте перед глазами — вон кресло.

— Я поднял, — трудно сглотнув, кивнул Загораш. — Но лучше действительно по порядку, — он на мгновение замолк, отрешенно уставившись на парусник «Фермопилы» в новой рамке. — С утра я дал ему задание выточить вкладыш, а потом он исчез, пропал, одним словом, потому что незаконченная деталь так и осталась в патроне. Такого за ним раньше не водилось. Может, отлучился куда? По всему видно, что думал вскоре вернуться, но не вернулся…

— Это все?

— Вдруг его за борт смыло, Константин Алексеевич.

— Чем смыло? Святым духом? Поглядите на море, — Дугин кивнул на иллюминатор. — Разве это волна?

— Какая там волна, — досадливо отмахнулся Горелкин. — Вспомнил, где видел вашего Геню, — он хлопнул себя по лбу, — по палубе слонялся, голубчик, вот где. Под окошком своей Дульцинеи.

— Какой еще Дульцинеи? — яростно закусил губу капитал.

— Ну, Сильваны Пампанини, — рассыпался мелким смешком Иван Гордеевич, — секс-бомбы нашей. Он там частенько прохаживается.

— В самом деле? — думая о чем-то своем, машинально спросил капитан.

Загораш и глазом не повел в сторону Ивана Гордеевича. Только вытер платком внезапно вспотевшие руки.

— Схожу-ка я к этой цаце, — нехотя поднялся Горелкин. — Может, он у нее застрял? По всему видно, уговорил он ее.

Стиснув зубы, Загораш медленно распрямился в кресле, ощущая, как прилипает к спинке ставшая горячей и влажной сорочка. Он и сам не понимал, что мешает ему вскинуться и резким ударом сбить Горелкина с ног. Или все-таки понимал, потому что в глубине души знал, что никогда такого не сделает.

— Постойте! — Дугин повелительно вернул Ивана Гордеевича. — Мне нет дела, — зло отчеканил он, — до того, кто с кем и почему. Вам понятно?.. Всех, кто сегодня его видел, ко мне!

— Хорошо, — обиженно вскинул плечи Горелкин. — Коль вы так считаете…

— Да, считаю… — тряхнул головой капитан и пригладил рассыпавшиеся волосы. — Будьте готовы к перемене курса, Андрей Витальевич, — кивком отпустил он бледного от волнения Загораша. — Если токарь не отыщется, придется повернуть. Другого выхода не вижу. Хотя ни на грош не верю, что такой шмындрик способен продержаться на воде. Не та закваска…

Едва по судну разнесся усиленный до пределов слышимости голос Ивана Гордеевича, Дикун кинулся в аварийный лаз. Он сразу все понял и подосадовал, что связался со слабаком. Иди гадай, что с этим Геней приключится несчастье и он застрянет в железном колодце, где, кричи не кричи, никто не услышит. Не обнаружив тележки на месте, Дикун засеменил на корточках, изредка припадая на руки, когда терял равновесие в спешке. Только увидев у шестьдесят третьего шпангоута свежезаизолированный кабель, он встревожился теперь уже по-настоящему. Вот тебе и ажур. Стало до слез обидно, что все, чего достиг упорным трудом и терпением, пойдет прахом из-за какого-то пустяка. Ведь ничего не стоило перед тем, как завалиться на боковую, разыскать этого недотепу. А еще лучше самому было слазить в туннель, а не корпеть в горячей кладовой, дыша всякой дранью. Горелкин даже спасибо не сказал за фотографии. Принял, как должное, и тут же уселся сочинять нравоучительные подписи. Тоска и горькая обида на собственную беспросветную глупость разом обрушились на Дикуна. Утратив сноровку, он скоро выбился из сил и уже не пробирался, а полз по туннелю, рассаживая колени и локти об острые углы. Дыхание сделалось прерывистым и неглубоким, словно у загнанной лошади, готовой пасть при первой же остановке. Торопясь поскорее добраться до лаза, он едва ли сознавал, что самое страшное, возможно, ждет его именно там, в конце пути. Проклиная себя за то, что поторопился и, никому ничего не сказав, бросился за Геней, упорно карабкался, оглушенный гулкими ударами сердца, колотившегося где-то у самого горла, ослепленный колючей пылью и едким потом.

Лишь когда до проема, ведущего в вертикальную шахту, оставалось несколько последних метров, различил ритмичные удары железа по железу.

— Это ты, Геня? — хотел он позвать, но только хрип вырвался из пересохшего горла. Тогда и рванулся из последних сил, еще не веря, что самого плохого, о чем и задумываться-то до отчаяния жутко, кажется, не случилось. Ощупав Генину голову и закаменевшую руку, в которой намертво были зажаты пассатижи, он взялся за первую скобу и полез наверх.

— Не боись, Геня, я мигом, — крикнул он токарю, начавшему вновь выстукивать «SOS».

Откинув тяжелую крышку и ухватившись руками за камингс, долго глядел, запрокинув голову, в мятущееся дымное небо. Когда дыхание выравнялось, легко подтянулся и выбросил ноги на мокрую палубу. За леерным ограждением на носу неслись все те же размочаленные облачные волокна и катили барашки, с которых ветер срывал холодный парок. Дикуну показалось, что целая вечность прошла, прежде чем он опять увидел литые курящиеся волны, эту запертую на стопор цепь и заляпанные мазутом зеленые кнехты. Словно очнувшись от долгого мучительного кошмара, он обернулся, махнул рукой в сторону таких крохотных отсюда, стеклянных квадратиков рубки и побежал в проход между контейнерами.

И это было лучшее из всего, что он сделал за сегодняшний день, потому что Дугин, закончив опрос очевидцем, намеревался повернуть теплоход. Команда лечь на обратный курс могла последовать с минуты на минуту, и четвертый помощник уже приготовил флажок, именуемый «червем», который вывешивают на ноке на весь период поисков упавшего за борт.

Склонившись над картой, капитан сосредоточенно изучал записанный одографом курс. Судно существенно рыскало и потому не было возможности повторить пройденный путь. Если токарь на самом деле упал за борт — иного объяснения не существовало, — шансов на спасение практически не было. Шторм ожидался самое позднее через восемь часов, а с того момента, когда видели Геню последний раз, прошла уйма времени. Если даже он жив, то непогода накроет его раньше, чем поспеет помощь. И вообще отыскать человека в шторм, да еще ночью мало кому удавалось. Это азбука. Но какой капитан станет руководствоваться азбучными истинами, когда пропадает член экипажа?

— Свяжитесь с «Оймяконом»… и «Робертом Эйхе», — сказал радисту Дугин, — и сообщите им о нашем решении. Радиограмму в пароходство я составлю попозже, а пока дайте карту погоды.

На Дикуна, чей красный от сурика и ржавчины лик напоминал маску устрашающего тибетского демона, он не обратил внимания.

— Нашелся! — облизывая запекшиеся губы, с превеликим трудом вымолвил Дикун, — в баковом лазе сидит. Ногу, понимаете, опять свихнул, а высота там дай боже, с трехэтажный дом, вот ему и не выбраться… Такое дело.

— Позовите боцмана, Вадим Васильевич, — Дугин застонал как от зубной боли, — и немедленно вытащите этого идиота! За каким чертом его туда понесло?

— Та я виноват, Константин Алексеевич! — Дикун опустил голову и обреченно махнул рукой. — С меня и спрос. А Геня, он чего? «SOS» выстукивал пассатижами, чудак! Разве кто услышит?..