— Могу предложить «вражеские», — Геня протянул коробку импортных сигарет.

— Давай, — охотно согласился Горелкин. — О чем это мы с тобой толковали? — спросил он, щелкая зажигалкой.

— Начали с буксира, а кончили стержнем, насколько я мог понять.

— Вот именно! — первый помощник назидательно поднял палец. — В войну мы, когда надо было, на катерах вытаскивали из боя потерявшие ход эсминцы. Понял?

— Так то в войну!

— Да, в войну. Будем надеяться, что не понадобится, но в случае чего, мы не только вытащим «Оймякон» из шторма, но и благополучнейшим манером проведем его через Гибралтар. И не надо мне заливать про машину и контейнера. Понял?

— Понял.

— И знаешь, почему?

— Наверное потому, что вы так считаете.

— И это имеет значение. Но главное, Жильцов, в том, что ни у нас, ни у капитана Богданова нет альтернативы. А раз так, то что? Раз так, напрягаемся и совершаем рывок. Даже через невозможное. Так уж привыкли и стержень в нас такой. Появится он у тебя, станешь настоящим моряком, не появится… — Горелкин сделал выжидательную паузу и неожиданно тепло заключил: — Станешь. Еще на доске Почета будешь висеть в непосредственной близости от дюка Ришелье.

— Как Богданов?

— А что Богданов? Прекрасный моряк! Подумаешь, лопасть потерял, с каждым может случиться.

— Может, и так, — отчужденно согласился Геня. Из духа противоречия он готов был опровергнуть то, что отстаивал вчера. Лишь бы не соглашаться с Горелкиным. — Но лучше не ломать винт. Тогда бы нам вообще не пришлось никого брать на буксир. Вы не думайте, Иван Гордеевич, я не против героизма. Я за то, чтобы каждый хорошо, нет, просто-таки виртуозно делал свое дело. Может быть, героев тогда будет и поменьше, но жить станет лучше. Логично?

— Логично-то оно вроде логично, с сомнением покачал головой первый помощник, — да не очень привлекательная у тебя философия. Какая-то не моряцкая. Или, может, обиделся на меня? — поднявшись, он небрежно коснулся носком клепаной плиты в основании лебедки. — Я ведь правду говорю, что пароход только с виду железный. Учти.

— Нельзя ли более конкретно?

— Подрастешь, сам разберешься, — бросил Горелкин, уходя.

А чего разбираться, если все и так ясно? Заскучал Геня, внутренне поник. Горячей тошнотной волной прихлынуло к сердцу щемящее ощущение обиды. Знакомое чувство, с которым он никогда не умел справиться.

Вспомнился первый самостоятельный рейс, в КБТЖ[17] от Одессы до Керчи. Он тогда загляделся на дневальную Зину, которая, подоткнув юбку, швабрила палубу. Так и выкатил шары на заголенные много выше колен крепкие ноги, поразительно белые и, теперь можно признаться, довольио некрасивые.

«Шо вперился, салага? — высокий приблатненного вида матрос ткнул его под ребра ороговевшим пальцем. — Не советую, мальчик, нарываться на большую неприятность. Все чудачки на пароходах расписаны. Улавливаешь?» — «Улавливаю, — ответил тогда застигнутый врасплох Геня и, заливаясь краской, спросил: — А как это, расписаны?» — «Ну ты даешь! — ощерил металлическую челюсть матрос. — Неужто и вправду не знаешь?» — «Нет», — покачал головой Геня, хотя уже все понял в ту минуту, захлестнутый такой же тоскливой и жаркой волной. Ее неотвратимый прилив он ощутил и там в салоне, когда Горелкин выдал свою сентенцию. А может, и еще раньше, когда впервые сверкнула для него Тонина улыбка.

«Поживешь, сам узнаешь», — матрос несильно подтолкнул его и, покосившись на белые, в венозных разводах ляжки дневальной, нехорошо улыбнулся. Как третий механик еще там, в Ильичевске, когда увидел на борту принаряженную, обильно надушенную кандейшу Ванду, хозяйку камбуза.

Не такие уж это были тайны, чтобы в них запутаться. Геня все понимал и всему находил надлежащее объяснение, хоть и горели у него кончики ушей от подобных мыслей. Одно не понятно было: при чем здесь Горелкин. Он-то чего встрял? Или тоже свой интерес преследовал, несмотря что старый? Да нет, быть того не могло! Никогда его с Тоней не связывали и вообще ни с кем. Вот о деде, точно разговоры такие ходили, хотя Геня их избегал, не хотел верить. И снова противные мысли. Сколько ни думай, выхода из липкого, бесконечно повторяющегося круга нет. Лучше сразу из головы выбросить. Или напрямую спросить?

Перепрыгнув через натянутую цепь, он обежал корму. В распахнутом иллюминаторе камбуза увидел Тоню. Она беззвучно плакала возле посудомойки. Заметив Геню, вздрогнула и отвернулась.

— Послушай, — просунувшись внутрь, он впервые обратился к ней на «ты». — О чем говорил с тобой Горелкин?

— Больно много знать хочешь, — отчужденно отозвалась она, и лопатки настороженно обозначились под легкой тканью ее итальянского батника.

— Зачем он разговор этот дурацкий затеял, — закипая обидой, выкрикнул Геня, — про сквозной пароход?

— Почем я знаю, — она устало опустила руки. — Не надо орать.

— Я не ору, — он заговорил тише, но с тем же обидчивым напором, — и вообще никто ничего не услышит. Ты мне только скажи, почему он так себя вел? На что намекал?

— Иди-ка ты, Геня, подобру-поздорову, — Тоня локтем отерла слезы и, обернувшись, потянулась захлопнуть иллюминатор.

— Это правда, что про тебя говорят? — спросил он, бледнея, и схватился за откидной барашек.

— Я не знаю, что про меня говорят, — отчеканила она. — И знать не хочу. Я о тебе лучше думала, Геня, только ты вон какой оказался, как все, — и вдруг выкрикнула с ненавистью: — А ну отвали! — и захлопнула иллюминатор.

Прижавшись к фальшборту, неприятно холодившему спину, Геня увидел, как она рванула вниз клеенчатую шторку.

— Судовое время передвинуто на час вперед, — объявили по трансляции. — Сейчас десять часов двенадцать минут.

«Целый час выкинули из жизни за здорово живешь», — подумал Геня. О том, что когда шли на вест, стрелки назад передвигали, он и не вспомнил.

По всему свету разбросаны агентства, обслуживающие «Black sea shipping company», или попросту Черноморское пароходство. Его характерную эмблему — лайнер под красным флагом на фоне земного шара — знают в Торонто, Монреале, Чикаго, Кливленде, Нью-Йорке. И в Северной, и в Южной Америке, и в любом портовом городе Средиземноморья — от Стамбула до Барселоны, от Латакии до Марселя — советские суда встречают доверенные представители, которым поручено охранять интересы крупнейшей морской компании мира.

Короче говоря, амбициозные претензии одесситов на глобальную роль родного города имеют под собой солидную почву. Здесь, где каждый второй мальчик мечтает стать капитаном, понимают, чему обязана своей всемирной известностью красавица Одесса. Не случайно управление пароходства расположено в ее лучшей культурнейшей части, в непосредственной близости от знаменитого театра оперы и балета, как раз напротив морского музея с его чугунными якорями возле дверей.

Впрочем, каменный особняк по улице Ласточкина, окруженный высоким забором, и пристроенные к нему старинные флигеля больше напоминают монастырское подворье, нежели штаб-квартиру могущественной компании. Динамизм и современность сочетаются, таким образом, с традициями и пленительным местным колоритом. Одно другому не очень мешает. И когда в главном здании, отличающемся от современных построек широкими лестничными пролетами и высоченными, с обильной лепниной, потолками, приступают к побелке, это никак не сказывается на производственной деятельности.

В аппаратной, связанной с несколькими десятками зарубежных портов, ни на секунду не перестают стучать телетайпы, а радиограммы исправно ложатся в предназначенные для доклада папки, несмотря на то, что сотрудникам приходится добираться до кабинетов начальства, расположенных в бельэтаже, по каким-то запутанным коридорам и боковым лестницам.

Новый начальник пароходства Владлен Афанасьевич Боровик получил сообщение Дугина и Богданова в 9.30 по местному времени. Проработав несколько лет замом по кадрам, он лично знал многих капитанов, в том числе и этих. Как всякий профессиональный моряк, он не слишком удивился тому, что судьба вновь столкнула их на океанских дорогах. На море это было в порядке вещей и вообще не выходило за пределы статистики. Когда люди по три-четыре раза в год идут из Гибралтара в Западное полушарие, а потом возвращаются обратно, их пути рано или поздно пересекаются. Причем самым непредвиденным образом. Всякое может приключиться. Этот случай еще не из худших.