— Проложил курс? — бегло осведомился, проходя за стойку. — Где мы сейчас?

— Приблизительно вот тут, — Мирошниченко направил свет на центр карты и сомкнутыми иглами измерителя указал положение теплохода на карандашной прямой. — До шторма определенно поспеем, а как выбираться будем, пока неясно.

Включив тумблеры навигационной системы «Лоран», Беляй склонился над картой.

— Константин Алексеевич подтвердил прежний курс, — со значением заметил третий помощник. — И вообще никаких официальных сведений пока не имею.

— По-твоему, начальник рации принес сплетни с толкучки? Нечего тянуть резину, попробую вычислить обходный маневр, — сказал Беляй, подвигая к себе лоцию, таблицы и подшивку принятых по радио навигационных извещений. — Когда капитан отдаст приказ, у нас все должно быть готово.

— Оно-то верно, — с некоторым сомнением протянул третий.

— Ты полагаешь, что моряк может поступить иначе?

— Нет, разумеется, — Мирошниченко на секунду смешался, — такого у меня и в мыслях не было, но видишь ли, Васильич, в пароходство он пока не радировал, а без согласования… Сам понимаешь.

Сменив третьего механика Дикуна, на вахту заступил Юра Ларионов. По обыкновению он взял с собой в ЦПУ[10] книгу. На сей раз это была «Жизнь взаймы», в которой вместо закладки лежала засушенная глициния, сорванная в Неаполе, последнем итальянском порту.

Не в пример навигационной рубке, недра теплохода круглые сутки озарены резким светом люминесцентных ламп. На стальных платформах, расположенных в три этажа и соединенных между собой крутыми решетчатыми трапами, относительно свободно размещены дизельные двигатели, генераторы, вспомогательная паросиловая установка, опреснитель и прочие жизненно важные органы налитого могучей дрожью судового организма. Здесь, словно в цехах завода-автомата, редко увидишь людей. Только ряды окрашенных в яркие тона машин, над которыми взлетают коромысла рычагов, где неистово снуют шатуны, истекающие горячей смазкой, и воют размазанные в жарком воздухе шкивы. Даже сквозь сон моряк ощущает слитный рокот машины. Стоит ей сбросить обороты и замереть, как люди начинают просыпаться и тревожно вслушиваться в непривычную тишину.

Все механизмы: от гребного вала на дейдвутах[11] до заботливо выкрашенной серебрянкой ассенизационной цистерны, где собираются судовые отбросы, — так или иначе связаны с ЦПУ, который как и положено мозгу, находится на верхней платформе. Это единственный отсек, который никогда не пустеет. В любое время суток за пультом можно застать как минимум одного из четырех судовых инженеров. Обычно сюда забредают перевести дух и другие, занятые на вахте, механики, а то и электрики, когда возникают какие-нибудь неполадки по их части.

На центральный пульт выведены датчики и пусковые кнопки всех судовых систем. Справа от кресла оператора находится наборный диск и утопленная в панель телефонная трубка, слева клавишное устройство, с помощью которого в электронно-вычислительную машину вводится программа. Над строгими пунктирами кнопок и эбонитовыми ручками переключателей мерцают индикаторные глазки, в которых дрожит неяркое неоновое свечение. Сложнейшей системой кабелей и пневматических шлангов, подобной солнечному сплетению, пульт связан с высокими, в рост человека, блоками, где за дюралевыми панелями скрываются бесчисленные реле и электронные схемы. От этих вечно бодрствующих нервных узлов командные сигналы расходятся в самые отдаленные закоулки. К ним-то в виде электрического импульса стекается информация от всех, без исключения, работающих устройств. Резервные системы, подобные противопожарной, тоже выходят на пульт и могут быть приведены в действие простым нажатием кнопки. Впрочем, стоит повыситься температуре в каком-нибудь из отсеков, как противопожарная система сработает без всякого вмешательства.

Так же автоматически включится и станет вырабатывать ток запасной генератор, если вдруг остановится основной. На долю человека остается не столько управление, сколько контроль и, конечно, непредвиденные ситуации, которые могут поставить в тупик любой электронный мозг ограниченной емкости.

Но в обычное время сидящий за пультом оператор не управляет судном, которое, повинуясь заданной программе, ведет себя, как живой и, главное, разумный организм. Он лишь наблюдает за показаниями приборов и ожидает приказов навигационной рубки, чтобы в любую минуту нажать соответствующую кнопку, передвинуть необходимый рычаг. В центре пульта смонтирован барабан машинного телеграфа, чья указательная стрелка обычно нацелена на «полный ход». В отличие от прошлых поколений судов, машинный телеграф автоматизированного теплохода тоже соединен с ЭВМ, которая, прежде чем принять к исполнению очередную команду, проверяет ее на «разумность», сравнивает с режимом всех работающих систем. Когда по приказу капитана или вахтенного помощника, штурвальный передвигает медную ручку машинного телеграфа, включается зуммер электронного блока и под щелканье реле осуществляется невидимый для глаза перебор, вариантов. Затем через две-три секунды звук умолкает, и тогда можно быть уверенным, что машина приняла сигнал к исполнению. Она же рассылает его по бесчисленным разветвлениям электрических артерий и наполненных воздухом жил.

Устроившись с ногами в операторском кресле, второй механик Ларионов раскрыл «Жизнь взаймы». С того утра, как «Лермонтов», покинув Балтимор, вышел в Атлантику, передохнуть можно было только на вахте. С удивительным постоянством машина чуть-чуть не дотягивала до нужных оборотов. На мостике нервничали, дед пребывал на грани истерики и вообще не стало никакой личной жизни. Даже во сне преследовали производственные видения. Бесшумно вращался маховик гребного вала, и было до безнадежности ясно, что он оборачивается медленнее, чем нужно, стучали в висках клапана, не давая забыть про лабрикатор, какие-то дурацкие прокладки, про вечный, как мир, нагар на поршневых кольцах. Мало того, что жизнь действительно дается человеку как бы взаймы, она еще требует от него ежедневных жертв, своеобразной выплаты процентов.

Толкнув плечом застекленную дверцу, вошел Загораш. Бросил на полку асбестовые рукавицы и молча нацедил полстакана газировки. Выдав чахлую струйку — очевидно, кончилась углекислота в баллоне, — автомат с печальным вздохом иссяк.

— Все разладилось, — стармех жадно опрокинул стакан и сразу же налил еще. — Не доливают, не додают, — он отер жирный от нигрола лоб. — Останавливать надо, к чертовой матери. А так ничего не сделаешь — мартышкин труд… Что читаешь, Юр?

Ларионов показал Загорашу обложку.

— Перечитываю со скуки. И библиотеке ничего путного нет. Когда думаешь останавливать?

— Да я хоть сейчас. Но мастер чего-то тянет. Не пойму его, честное слово! Ну, не додаем мы, ну, набегает тридцать миль в сутки… Что же, кровью теперь блевать? Остановка предусмотрена графиком. Ее все равно придется сделать. Верно говорю? Так лучше раньше, чем позже, я так понимаю. Нет, Юра, не выйдет из меня стармеха. Вторым я был на месте, это точно. А здесь… Железную хватку надо иметь и луженую глотку. Иначе ничего не получится. Да разве втолкуешь?

— Попробуй потверже, — посоветовал Ларионов. — Дед — полный хозяин в машине, и его слово — закон.

— А ты бы сумел? — вздохнул Загораш.

Ларионов ответил ему понимающей улыбкой. Возразить было нечем.

— Так-то, друг, — Загораш хотел было похлопать товарища по плечу, но, глянув на замасленную ладонь, махнул рукой. — Сам все понимаешь. Мы ведь даже внешне с тобой схожи.

Высокие и худощавые, с романтической небрежностью подстриженные под битлов, механики в самом деле во многом походили друг на друга. Обоим была присуща та особая внутренняя деликатность, которая дается человеку с рождением и не покидает его до последнего дня, невзирая на все превратности жизни. На этом, собственно, сходство кончалось. Ларионов, казавшийся более утонченным и даже ранимым, удивительно легко, с непоказной и потому особенно подкупающей небрежностью переносил как физические, так и моральные испытания. Ему были чужды лихорадочные метания Загораша, который с поразительной быстротой то воспламенялся безудержным восторгом, то впадал в глубокое уныние. По-настоящему сильно он страдал лишь от разлуки с женой, которой сохранял редкую верность. Она, видимо, платила ему тем же. Во всяком случае, когда судно вставало к причалу, первой взбегала по трапу именно Люся Ларионова. Оставалось лишь удивляться, как она ухитрялась опережать власти. Портовикам и плавсоставу это казалось совершенно непостижимым. Дед тоже испытывал к законной супруге нежные чувства. Но по-своему. Он буквально засыпал ее взволнованными радиограммами, зачастую превышая положенный лимит в пятьдесят слов, поскольку вообще был не чужд сочинительству и в свободные от работы минуты кропал сентиментальные лирические стишки. Пребывая в перманентном состоянии влюбленности, он не оставлял без внимания ни одной представительницы прекрасного пола и, закончив очередной поэтический опус, никогда не забывал снабдить его соответствующим посвящением. По этой причине избегал приносить тетради со стихами домой. Любовная хроника, в основном платоническая, но способная составить документ эпохи, сохранялась в сейфе вместе с техническими паспортами и прочей скучной материей.