— Когда по телефону говорить будем, Михалыч? — поинтересовался Мирошниченко.

— Та далековато ще… Может, денька через два.

— В те разы уже давно говорили, — возразил Эдуард Владимирович, — и слышимость была превосходная.

— Мне до зарезу надо, — блаженно потянулся Мирошниченко.

— Не, — сморщив нос, отмахнулся радист. — Ничего не выйдет. Циклон, понимаешь, вражина, так и стоит, так и маячит. Не проходит сквозь него, хоть режь. Ну, я пийшов до хаты, бывайте здоровы!

— Погодите, Василь Михалыч, — остановил его Эдуард Владимирович. — У вас ничего нового? Как там «Оймякон»? У них все в порядке?

— Здоровы! Идут себе понемножку. Разговариваем с ними. Держим друг дружку в курсе. Тут еще один пароход появился… «Роберт Эйхе». С Кубы идет.

— Ну? Ну? — заинтересованно привстал Мирошниченко. — И что он?

Все взгляды устремились на Шередко, Даже невозмутимый Беляй явственно навострил уши.

— Та неизвестно пока… Побачимо, — радист решительно уклонился от объяснений. Вставив стакан в мельхиоровый подстаканник, налил чаю и отбыл к себе, на самый верх.

— Интересно! — почесал затылок Мирошниченко.

— Я же говорил, что не надо волноваться, Анатолий Яковлевич, — дружески пожурил старпом. — Как-нибудь все образуется, и вообще, чему быть, того не миновать. Пора, одначе, и мне к станку… Приятного всем аппетита.

Столкнувшись в дверях с завитой, ослепительно красной от хны Аурикой Кодару, судовым врачом, он вежливо отступил в сторону и, страдальчески зажмурившись, схватился за лоб.

— Доброе утро, доктор, опять голова болит, — чуть переигрывая в интонациях, пожаловался он.

— Это у вас от давления, — невозмутимо поставила излюбленный диагноз Аурика, как всегда, принимая все за чистую монету. — Зайдите ко мне, Вадим Васильевич, витаминчиков дам.

Сакраментальная фраза, как и ожидалось, была произнесена. Неизменно улыбчивый Эдуард Владимирович задышал, высунув язык, словно овчарка. Остальные просто потупились и стиснули челюсти, чтобы не расхохотаться. Первым не выдержал, как обычно, Мирошниченко и откровенно заржал, как только Беляй заковылял к трапу, согнувшись, как от животной колики.

— Спасибо, доктор, — подражая артисту Папанову, просипел напоследок старпом и зацокал по ступеням подковками.

— Как там наши? — поинтересовалась Аурика, зайдя, по обыкновению, в буфет проверить санитарное состояние. Пробу блюд она сняла еще в камбузе в семь тридцать.

— Все у них хорошо, — сообщила Лариса. — Василь Михалыч сказал.

— Молодцы! — белизна занавесок и платиновое сияние сковородок пробудили на вечно озабоченном лице судового врача удовлетворенную улыбку.

Веселое, в общем, настроение установилось с утра на теплоходе. И хоть никому не улыбалось застрять на неопределенный срок в океане, весть об изменении курса восприняли с радостью. Теперь уже точно было известно, что значит каждая пройденная миля, каждый прожитый час. Что бы там ни случилось, это святое дело, с прочими заботами несравнимое. Груз, линия, сроки — на то и начальство, чтобы ломать голову над подобными материями. Ни на зарплате, ни на душевном спокойствии они не отражаются. Разве что премия… Ну так хрен с ней, с этой премией. Чистая совесть дороже, да и за лишние дни золотые копейки все равно набегут. Хоть и не сомневался никто в окончательном решении своего капитана, но, когда, обогнув заворачивающий к весту циклон, судно легло на прямой к Богданову курс, все облегчение почувствовали.

Решение капитана — закон, а следовать закону всегда легче, чем изнурять себя поисками альтернатив. Рандеву с «Оймяконом» представлялось теперь всего лишь одним из этапов рейса, его неотъемлемой составной частью. Пусть наиболее трудной, что из того? В море вообще трудно, и только спасительная привычка позволяет это не всегда замечать.

Появление Дугина встретили улыбками. Как там ни говори, а он снял тяжесть с моряцкой души. Без лишней канители принял все на себя и, можно не сомневаться, наилучшим образом подрассчитал. Как положено.

— Картошка? — удивился капитан, словно ожидал увидеть по меньшей мере омара, и с воодушевлением принялся снимать отмокшую шелуху. — Доброе, — дружелюбным кивком ответил на приветствие Ивана Гордеевича Горелкина, первого помощника, пришедшего с каким-то листком. — Что это у вас?

— Да объявление хочу повесить. Беседу думаю перед кино провести.

— Я думал, радиограмма.

— Так все новости теперь у вас… Нет еще из пароходства?

— Пока нет… Шередко вроде пароход какой-то запеленговал.

— Далеко?

— Порядочно.

— Надо бы в Одессу сообщить.

— Погодим пока, Иван Гордеевич… Чего суетиться перед клиентом? Пусть уж они сами о себе заявляют, а нам неэтично.

— Ну вам виднее, вам виднее… Неохота мне что-то селедку эту. Пойду лучше объявление повешу.

— Успеете, Иван Гордеевич, чайку хоть попейте.

— Не, душа не лежит. Все из рук валится.

— Что так?

— Вчера же «Черноморец» с «Торпедо» играл, а я в полном неведении. Как тут быть? — изображая простака, Горелкин вскинул, но сразу опустил поникшие руки. — Уж я этого змея Васыля просил-просил с Одессой связаться, да он ни в какую. Так и промаял весь день. А теперь уж ему не до того.

— Сегодня у него забот хватает, — поймав иронический взгляд Шимановского, капитан понимающе подмигнул. — Сочувствую, Иван Гордеевич.

— Э, разве вам понять? Вы ж не болеете.

— Отчего же? Болею. Мне доктор даже витамины прописала. Правда, Аурика Игнатьевна?

— «Декавит» три раза в день, — с олимпийским спокойствием подтвердила Аурика.

— Э, ладно, — Горелкин махнул рукой и шаркающей походкой поплелся в смежный отсек за кнопками.

— Не в настроении человек, — поцокал языком Шимановский, — сразу чувствуется.

— А с утра бегал, волновался, — не то с одобрением, не то осуждая, сказал Дугин. — Где Вадим Васильевич? — поинтересовался он у второго помощника.

— На вахте. А так заходил, позавтракал.

— У вас все спокойно прошло?

— Вполне, Константин Алексеевич. Кругом никого, хоть пляши. Около семи одного рыбачка по левому борту встретили. Пустячный траулер.

— Пустячный? Ошибаетесь, милейший. Рыбак — это всегда серьезно. Ибо сказано: бойся пьяных рыбаков и военных моряков, — довольно прищурился Дугин.

«Великодушным и общительным восстал ото сна, — отметил зоркий Эдуард Владимирович, — и очевидно вполне доволен собой».

И вчерашний выговор представился ему уже совершеннейшим пустяком. Он окончательно понял, о чем передумал в тот вечер и как пережил ночь капитан. Немного даже стыдно сделалось за себя.

— Рыбки не догадались у него попросить? — на полном серьезе спросил Дугин.

— Не останавливаться же…

— Ради такого дела можно было бы и остановиться. Прошлым рейсом нам полпалубы засыпали. Неделю ели.

— Скумбрия, обжаренная в оливковом масле с лимонным соком и отварной спаржей, — мечтательно цокнул зубом Шимановский.

— Почему нет? — пожал плечами Дугин. — Самодуры[16] есть, а спаржу возьмем в Сеуте.

— Это хорошо, — сказал Эдуард Владимирович.

— Что именно? — не понял Дугин.

— А все хорошо. Будьте уверены, Константин Алексеевич, что у ребят душа горит… Одним словом, каждый хочет сделать свое дело как можно лучше.

— Мало хотеть, Эдуард Владимирович, а вот сделать действительно надо.

Капитан далеко не разделял природного оптимизма своего улыбчивого суперкарго. Кое-что, по его мнению, было не только не хорошо, но куда как скверно, и он пытался проанализировать почему. Мысленно возвратился к истокам: к первому дню рейса и к нулевому — накануне отплытия.

Рейс на линии Ильичевск — Северная Америка длится в среднем пятьдесят пять суток. Психологи подсчитали, что по частоте встреч эти два месяца равны двум годам нормального человеческого общения. Океан резко обостряет созревание отношений. Ни от постороннего глаза, ни от чужой неприязни или нежеланной симпатии никуда не денешься на плавучем острове. Незаметная в обычных условиях мелочь может стать на борту причиной острейшего конфликта, который повлияет и на успех рейса, и на людские судьбы или станет поводом для постоянных шуток. Как получится. Но как ни ускоряет океанский простор людские взаимоотношения, как ни обостряет конфликты, истоки их нужно искать на берегу, на твердой земле.