Он проверил пружинный плеватель, который Ренч настоял на том, чтобы дать ему: короткую черную пластиковую трубку, стреляющую дротиками, смоченную разновидностью сакситоксина, яда, который, по словам экспертов, убивает за двадцать секунд. Лессинг не хотел иметь это оружие, но оно служило альтернативой 9-мм автоматическому пистолету, который он носил в наплечной кобуре. Ни служба безопасности индийского, ни французского аэропорта не возражала против его вооружения, как только он показал удостоверение курьера Indoco, которое ему предоставил Малдер.
Пронзительный шум транспорта проникал сквозь древние и неоднократно отремонтированные каменные стены. Он встал, чтобы выглянуть наружу. Париж решил проблему давних пробок: теперь единственными транспортными средствами, разрешенными в городе, были электромобили с батарейным питанием, бортовые грузовики для доставки и двух- или четырехместные автомобили «доджем» с кузовами из пластика и двигателями, которые разгонял бы их не быстрее 30 километров в час. Парижане продемонстрировали свою традиционную храбрость, авантюризм и презрение к жизни своих собратьев, назвав меньшую модель этих машин le duelliste, а большую le char — «танк». Оба были оснащены, по требованию, самыми резкими рогами, какие только могла придумать наука. Дорожная ситуация несколько улучшилась, но не так сильно, как надеялись: многие люди купили как «городской автомобиль», так и более крупный традиционный автомобиль с бензиновым двигателем для длительных путешествий. Богатые приобрели все три, что обогатило владельцев арендуемых парковочных мест в пригороде сверх их самых смелых мечтаний.
По другую сторону площади обветшалый, обветшалый фасад вокзала Сен-Лазар свидетельствовал о более ранней и более неторопливой эпохе. Июльское небо цвета яичной скорлупы казалось вечным. Толпы, конечно, были более плотными, чем когда-либо в этом двадцать первом веке: туристы в ярких шортах и рубашках Bylon, которые можно было сжать в кулаке, а затем вытряхнуть, как носовой платок фокусника, немятый и хрустящий; французские бизнесмены в модных сюртуках и жилетах, их штанины настолько узки, что напоминают чулки; продавщицы в разнообразных юбках, свитерах и блузках; и множество молодых людей, одетых в потрепанные рубашки и брюки, которые были такими же вечными парижанами, как Эйфелева башня. Невзрачная коричневая спортивная куртка и коричневые брюки без манжет Лессинга устарели здесь лет на десять; это было и к лучшему: он никогда не мог сойти ни за парижанина, ни даже за европейца, но образ развязного, не слишком богатого американского странника был полезным в данных обстоятельствах образом.
На улице были и другие. Он развлекался, наблюдая за несколькими проститутками в нынешней униформе Banger: полупрозрачной мини-юбке из пергамина, блестящих пирожках или чашечках из металлической ткани и длинных косах, окрашенных в тот оттенок, который, по мнению их обладательницы, соответствовал сегодняшней «ауре». Некоторые женщины несли с собой барабаны для пальцев или бубны, которые дали название музыке гнева — а у остального мира болела голова — в то время как другие не удосужились притворяться. Если отбросить лицемерие, добропорядочные парижские горожане считали девушек из Бангер таким же активом, приносящим туристам деньги, как Лувр или метро.
Лессинг уже бывал в Париже раньше: один раз в отпуске из Анголы, а затем снова, когда он вылетел, чтобы принять участие в Баальбекской войне в Сирии. Тогда это было сложно и захватывающе; теперь оно казалось ему чуждым, столь же отличным от Индии, как Марс. Он почувствовал нечто похожее на то, что почувствовала бы Джамила: тревожную дозу культурного шока.
Это вернуло его обратно к его собственным проблемам. Его последняя встреча с Джамилой была бурной. Она хотела, чтобы он был с ней, в Индоко, и она хотела положить конец опасности и нестабильности. Она была в ярости, когда он сказал ей, что уезжает в Париж.
«Никогда не разговаривай со мной! — воскликнула она. «Никогда не объясняйте! Никогда не говори, что делаешь!» В пылу гнева в ее речь снова вкрались твердые, ретрофлексные согласные ее родного урду, и часть ее американского университетского лака пузырилась, как краска, подвергшаяся воздействию пламени.
«Я не могу. Ты знаешь что.»
«Возьми меня с собой!»
«Этого тоже нельзя. Я вернусь через пару дней».
Она пристально посмотрела на него, сузив глаза с длинными ресницами и двумя маленькими вертикальными белыми линиями возле губ. Ему вспомнилась одна из их дискуссий об исламской концепции Бога. Аллах, сказала она, проявляет два аспекта: Джамали и Джалали, первый из которых красивый и нежный, а второй могущественный, суровый и жестокий. Как и каждое из созданий Аллаха, Джамила Хусайни также проявляла оба этих аспекта, и ее проявление Джалали было поистине ужасающим зрелищем!
Она рявкнула: «Наемническая работа!»
Это был не вопрос, но он проворчал: «Да».
«Ты просто идешь… убиваешь людей, стреляешь в людей… сражаешься. Никаких причин, кроме денег. Никакого принципа. Нет нет».
«Этика? У нас, простых… солдат… есть этика. Иногда они отличаются от тех, что живут дома».
«Нет чувств! А… робот с пистолетом!» На глаза навернулись слезы, и она яростно их вытерла. — Оставайся здесь, Алан. Мой отец — высокопоставленный офицер нашего уголовного розыска. Он защитит тебя. Он тот, кто защищает Индоко».
Это подтвердило одно из наиболее коварных подозрений Ренча. Джамилу Хусайни отправили в Индоко в качестве шпиона, чтобы она следила за иностранцами. Однако ее отец, вероятно, не приказывал ей заводить роман с Лессинг. Советы и некоторые западные спецслужбы могли бы сделать подобные вещи, но для индийского отца было бы нарушением слишком многих табу, если бы он просил об этом дочь, даже в интересах национальной безопасности.
«Мне не нужна защита. Я собираюсь в путешествие, чтобы увидеться со старым другом».
Как можно быть коварным и при этом говорить правду! Он не рассказал Джамиле о нацистских махинациях Малдера или о Пакове. И то, и другое может ее оттолкнуть. Насколько он знал, она также не имела никакой связи с Бауэром; по крайней мере, по словам водителя Калдипа, она не поехала в больницу Балрампур в Лакхнау, чтобы навестить его.
«Останься со мной. Я хочу тебя.» Это было самое близкое к тому, что она когда-либо говорила вслух: «Я люблю тебя».
Он пошел к ней.
Воспоминания. Губы, грудь, соски, нежная кожа, гладкие бедра, пальцы, скользящие, схватывающие и ласкающие, тяжелые локоны на груди, ароматные змеи, извивающиеся в темноте.
Оргазм, оглушительный, ритмичный и дикий, настолько близкий к необузданному животному, насколько это возможно для человека.
Но была ли это «любовь»?
Он покачал головой, провел кончиками пальцев по волосам. Джамила знала его лучше, чем он сам. Это было так тяжело чувствовать, так невозможно говорить. Другие могли сказать «люблю» так же бойко, как и «привет». Не Алан Лессинг. Другие инстинктивно чувствовали «правильно» и «неправильно», хотя, возможно, это был культурный, а не какой-то внутренний, универсальный голос совести, Бога, который по совпадению обладал всеми ценностями XXI века, среднего класса, Американский WASP из Айовы. Другим было чем жить, даже если это было явно глупо. Даже Малдер, Лиза и миссис Делакруа придерживались своих принципов, хотя остальной мир мог их за это презирать.
Он заглянул внутрь себя, как он часто делал, когда был ребенком, затем, будучи подростком, и еще позже, когда он столкнулся со смертью в полудюжине незабываемых стран. Он заглянул внутрь… и обнаружил ту же старую мешанину полуоформившихся идей, чувств, ощущений, фактов, фантазий, воспоминаний — чердак, полный хлама, который он не мог ни использовать, ни выбросить.
У всех было такое? Джамила, Лиза и остальные казались такими уверенными в себе. Неужели они были так же растеряны внутри? Были ли они тоже, неспособные говорить, душами, заключёнными в статуях с каменными черепами?
Проклятье.
