Он вроде толком и не спал, так, посапывал в полудрёме, только к самому рассвету провалившись чуть глубже в темноту. Здесь, в тенях и бессвязном шорохе, как в ночном сосновом бору, Эйден почувствовал что-то. Нечто знакомое и безмерно опасное, крадущееся, затаившееся перед прыжком. Запах, звук или другое, неопределимое, но пробуждающее в памяти старый страх, заставляло проснуться. Открыть глаза, приготовиться.

Лука стоял подле телеги, тихонько копошась во вьюках. Бледно-серый, как и всё в предрассветный час, в сыром, как и вчера, кожушке. Слева, меж сосен, неслышно ступал волкодав, обходя дурачка сзади, готовый напасть.

— Нет! Нельзя! — Заорал Эйден не своим голосом, хрипло, не откашлявшись после пробуждения. — Стоять! Стоять, я сказал!

Ощущение нависшей беды не пропало, но будто бы замерло. Перестало ползти, приближаться. Перепуганный Лука сжимал подмышкой крупную выпуклую линзу в латунной оправе, покрытой знаками и делениями.

— Положи чужое на место, где взял. Это опасно. — Какое-то мгновение ещё оставалась надежда, что парень просто любопытный, или хотя бы прикинется таковым. Соврёт что-то про манящие блестяшки или завтрак. Или, на худой конец, повинится, виновато опустит голову.

— Пошёл на хер! Опасно ему. Опасно под руку лезть, коли с ножом она.

В грязном, чуть припухшем кулаке показался маленький ножик. Эйден не успел додумать мысль, что же именно показалось ему таким опасным. Артефакт-линза, забытый Аспеном на крыше мельницы и как-то раз уже убивший случайного воришку. Само по себе воровство, когда поблизости сновали два эссефских волкодава. Или что-то ещё, затихшее, но осязаемое, нависающее над всеми. Резко шваркнув по кисти стальной тростью, он хорошенько ссадил дураку кожу и, возможно, сломал пару пальцев. Лука, не ожидавший такой прыти, повалился назад, выронил линзу и прижал к груди раненую руку. Застонал, но ножа не выпустил.

— Сука жадная! — Выпалил он, противно кривясь и скалясь. Сложно было поверить, что это же лицо могло цвести столь добродушной улыбкой. — Хоть одну бы! Хоть монетку, хоть безделушку. Я бы продал, хлеба купил.

— Нельзя! — Эйден снова кричал псам. Так твёрдо и решительно, как мог, не допуская сомнений. И прикидывая, сумеет ли пинками сдержать обоих, если го́лоса они не послушают. — А ты, полудурок, поднялся и вон отсюда. Бегом! Ляпнешь хоть слово, сломаю ноги. Пошёл! Через минуту пущу собак.

Парень сбежал, действительно быстро, легко, как поднятый в поле заяц. У самого тракта обернулся и плюнул, что-то крича, ругаясь. Потом побежал дальше, справедливо опасаясь собак. Эйден подобрал артефакт, осторожно отёр мешковиной, спрятал на место. В телеге хватало самого разного добра. Осёл, привлечённый криками, потряс головой, поджимая подвижные губы.

— Что лыбишься? Смешно? Грешно смеяться над убогими. — Алхимик устало потёр лицо, припоминая все мысли и планы. — И над этим… хлебожором смеяться нечего. Зато все мы примерно поняли, почему у парня не так много зубов.

Псы, если и поняли, не подали виду. Ехидство не было им присуще. Полные природной невозмутимости, они уже и думать забыли о недавнем переполохе. Спокойно и тихо собравшись, Эйден вернулся на дорогу и двинулся дальше. Точно, как предыдущим утром. Просто вычеркнув один день, будто его и не было.

Как бы неторопливы они не были, редакарские стены показались через трое суток. Вырастая по мере приближения, расцветая деталями знамён, стягов и вымпелов, тяжёлая каменная гряда подавляла. Как и раньше. Живое, подвижное пространство у ворот выглядело лицом города, а уходящие в стороны стены — недвижимым, окаменевшим телом титана. Пройдя в широкую арку, будто втянувшись в гигантскую пасть, Эйден пошёл тем же путём, что когда-то выбирал Аспен. С двумя волкодавами на привязи его не слишком теснили, хотя кругом, как и всегда у врат, текла толпа. Миновав смутно знакомые торговые площади и ремесленные улицы, он почти добрался до гавани. Какое-то время стоял напротив дорогого борделя, где останавливались в прошлый раз, припоминая веснушки смешливой Уны. Не имея ни малейшего понятия, куда следует идти дальше, просто дал волю ногам. А они, верные привычке и раз хоженому маршруту, вывели к таверне с выцветшей жёлто-белой бочкой у входа, символизирующей полную пивную кружку.

— Тилхамин! — Воскликнул он, сам не ожидая от себя восклицания. — Куда убрал ленты? Я тебя еле нашёл.

Хозяин таверны прищурился из-за стойки, потирая полотенцем руки. Быстро узнал, легким шагом выскочил навстречу, будто только Эйдена и ждал. Смуглый, худой, даже более худой, чем раньше, он радушно обнял гостя.

— Мастер Эйден! Как я рад, как рад! Давно тебя не было. А кто с тобой? Ух, какие все зубастые. — В этот момент осёл озорно крикнул, обнажая жёлтые резцы. — Давай ишака к оградке, к коновязи, там и корыто с водой, а этих двоих можно с нами на веранду. Женщина и им пить нальёт. Люблю собачек. — Он похлопал ближнего волкодава по лобастой голове, потрепал за холку. Пёс был несколько удивлён, но не противился. — Хорошее утро с хорошим гостем. По кружечке молча, с дороги, а там уж поговорим.

Лёгкое прохладное пиво хорошо освежало. В тени веранды, продуваемой с трёх сторон солёным ветром, кроме них было только двое. Зашедшие с утра пораньше рыцари. Они одобрительно отозвались о псах, таких больших и послушных, и вернулись к своему разговору.

— Ну, мастер, рассказывай. Что видел нового интересного? Где странствовал? — Тилхамин чуть потёр перебитый нос. — Чую, частенько ночевал у костра, стало быть — в дороге.

— В последнее время да. Путь неблизкий, но и не сказать, чтобы далеко. Шли от карсов, из-под Маньяри. Шли долго, потому что небыстро. Да и понаставили на пути всякого. Что тут об этом думают, что говорят?

— Про карсов? Да толком и ничего. Вон, господа лайонелиты что-то припоминали. Мол, возня кротов или как-то так. Закопались там все на перешейке, в грязи ворочаются, а толку чуть. Сталь дорожает, кузнечное всякое — дорожает неимоверно, шерсть с полуострова не идёт больше, а значит и она в цене более, чем хотелось бы.

— Таки да. Ведь овец-то всех сожрали. А ковать-продавать некому, все на войне.

— Это на какой? — Хозяин таверны снова глянул на рыцарей, спохватился, махнул рукой. — О-о-о… ты про эту. Дак разве ж то война? Сидят бездельники, друг друга почти и не трогают. Или я ошибаюсь? Ты шёл там мимо, как оно? Сильно воюют?

— Вроде и нет. — Эйден, удивлённый и даже несколько раздосадованный таким лёгким отношением к чужой беде, сам задумался крепче. Не в первый раз он слышал подобную оценку творившегося на Карском Валу. И снова не был с нею согласен. — Может и не так сильно, как при Севенне, как принято у нас. Но люди-то мрут. От ран, от болезней. Глубже на полуостров — и от голода. Там всё гаденько, жутко, натянуто. Того и гляди порвётся. Любая осада страшна, а уж такого куска земли…

— И правда. Как можно осадить почитай целую страну? Горы, поля, реки. Берега морские в конце концов, это же почти остров. Я бы думал, что живут там карсы, как и раньше жили. Пасут коз, овец, роют руды, куют своё всякое. Хорошо куют, надо сказать, как и раньше. Только дорого стало. Но тебе-то, наверно, виднее, раз оттуда пришёл. Совсем, говоришь, плохо?

— Совсем. И будет хуже. Надо всё это прекращать. Сам видишь, даже и тут многого не хватает, многое в цене растёт. Торговли нормальной нет. Никому от этого не лучше. Даже и Лиге, даже и Редакару.

К сидящим в углу лайонелитам подсел третий, седой, в морщинах, с мягкими внимательными глазами. Эйден случайно, погруженный в собственные мысли, засмотрелся на него дольше, чем следовало бы. Пожилой рыцарь поймал его взгляд, чуть заметно поклонился, вежливо и доброжелательно. Один из лучших соглядатаев ордена святого Лайонела, он был доволен тем, что не упустил важного. Хотя отдельные его подчинённые, полезные в деле слежки, как новорождённые котята, умудрились проглядеть проходящего ворота путника. Вопреки всему сопровождающему объект зверинцу, заметному и запоминающемуся, как нелепая шутка. Посты, оставленные в борделе и аптеках, которые искомый муж посещал ранее, так же молчали. Хотя бы здесь, в порту, в таверне, караулили не зря.