Кое-как размолов подмоченный сухарь немногочисленными осколками зубов, он запил всё вкусной весенней водицей, что лениво накапала за ночь в его чашу для подаяний, и расслабленно посасывал косточку. Вечно слезящиеся, мутные, в красной сетке капилляров глаза — подмечали знакомую, приятно-зелёную дымку на ветвях старой ивы. Всё это вместе, и наглые пташки, и особый привкус воды, и только разворачивающиеся, почти невидимые листочки — всё это безошибочно свидетельствовало об окончании зимы. И наступлении новой весны. Ещё одной. Которой в его жизни? Старик, конечно, не знал. Он и своего имени-то давно не помнил. Временами облезлую голову посещали какие-то яркие, волнующие, до боли знакомые образы, но толком распознать их не получалось. Голоса, лица, запахи… Нахлынув тревожной волной, они также неожиданно отступали, оставляя после себя истёртый годами разум, как пустой берег с выбеленными костями. Но нищего старика не слишком тяготила такая жизнь. У него было своё место под толстой корявой ивой, растущей у перекрёстка, бывала еда, от путников, частенько проходящих мимо, и даже ласковое карское солнце теперь возвращалось снова. Немощный дед уже и не думал, не мечтал, что снова увидит… нет, снова почувствует его.
Оглядывая перекрёсток, он будто видел само время. Многие и многие цикличные перемены, выраженные сменой красок, погоды, даже подаяний в глиняной чаше. Старик видел сразу зной и холод, ливни и засухи, фрукты и солонину… Он задумчиво перекинул косточку за другую щёку. Глубокий сладковатый привкус вдруг пробился сквозь тень заветренного разложения. Кость, без сомнения, была человеческой. Нахлынули воспоминания. Топот, дикий галоп через спокойный всегда перекрёсток. Чужие кони, чуждая речь. И сразу крики и шум в отдалении. Потом вопли боли, а не страха, гул пожаров, натужное блеяние забиваемого скота, снова топот. Дед тогда страшно разволновался и пополз проверять. Кому-то помог, где-то перевязал. Снял буквально последнюю и единственную рубаху, шевелящуюся от вшей, но, быть может, способную спасти чью-то жизнь. Сберечь чью-то кровь.
Оказалась ли повязка полезной — старик не помнил. Да и всю ту суету он уже снова забывал. Лишь на задворках сознания мелькнуло, что среди горящих амбаров удалось найти свиную рульку. Хорошую, свежую, жирную. Посасывая лучевую кость, он снова отвлёкся на птиц. Шустрые зарянки… или синицы… опять устроили тарарам.
По дороге с востока медленно приближался человек. Странной неловкой походкой, опираясь на посох, он ковылял будто только родившая баба. На протянутую чашу даже не взглянул, но дед не обиделся. Вслух, громко, пожелал путнику удачи и крепкого здоровья, лениво почёсывая лоснящиеся культи ног. Он очень жалел всяких калек.
— Тут-то мельник баночку взял, а монету всё в руках вертит. Платить, говорит, я по новой не намерен, ибо в прошлый раз платил и хватит того. — Тощий травник подавился смешком, промочил горло и некоторое время собирался с силами, чтобы продолжить. — Я-то ему и говорю, что за мукой, в таком случае, тоже без кошеля зайду, ведь мой кошель он уже видал. Да и, помимо этого, ранее хитрец жалился на боли в кишках и интересный жопный чирий, а теперь спрашивал мазь от сыпи. И ещё кудахтал что-то о недобросовестной работе, колдуном сраным обзывал, кулаком грозил.
— Ну а ты что? — Эйден был рад, что собеседника удалось хоть немного оттянуть от подробнейших описаний различных язв, корост и нарывов в более житейские плоскости.
— Что-что… В бубен дал, разумеется. — Худющий травник сжал костистый кулачок так, что аж хрустнуло. Горделиво усмехаясь, потёр свежий, в пол лица, синяк. — Мукомол грязный, зараза, тоже успел дотянуться, но то даже и не обидно. Ибо сучий сын крепок и длиннорук, не прибил — и на том спасибо, да и, чего уж скрывать… между нами девочками, сыпь его вполне могла от моего первого зелья и обсыпать.
Эйден тоже засмеялся. С пониманием и сочувствием, да и просто заражаясь благодушием собрата по ремеслу.
— С кем не бывает. — Он философски развёл руками, припоминая собственные неудачи. — А чего дал ему? Кроме оплеух, с ними понятно. У меня отличные грибочки на примете есть, на тополях растут в основном, и в пригороде встречаются, как ни искал — так и не разобрал, как зовутся. Уж книг с сундук перечитал, даже и ваших местных, но всё одно не найду. Маслянистую кашицу особую выдают, если с медвежьим жиром…
— Ха! Ну, вот как раз с медведями у нас скудновато. Даже и с нежирными. Вроде знаю о чём ты, высоко растут, черти, плаксунами их зовут. Ну… я зову. Ибо сопливят. Да, дело хорошее, может даже и попробовал бы страждущему помочь, кабы он говнюком таким не уродился. А так — пусть себе и ходит дальше в пустую крапинку. А самому себе я чистотелом и корой дубовой подобную же штуку выводил. Долго мазался, но, в итоге-то, сошло.
— Что-то… — Эйден помедлил, задумался. Он припоминал нечто похожее, но упомянуть об этом — значило нарваться на новую волну мельчайших подробностей. — Что там про новые рейды с Сарда, не слыхать?
Неделю назад случился необычный инцидент. Сардийцы, скрываясь в утреннем тумане, проскочили морские патрули карсов и вошли в один из мелких укромных заливчиков к востоку от города. И группой всего в две дюжины всадников ударили на ближайший сельский фаим, по дороге перебив пару хуторов поменьше. Хоть большая часть вооружённых на полуострове и находилась у Карского вала, городская стража Маньяри прибыла по тревоге довольно быстро. Налётчиков гнали до самого побережья, да и там, вот уж удача, не успевшим отплыть смельчакам в борт тараном влетела карская галера. Проходи она там позже — негодяи бы ушли… Объявись пораньше — и несколько ферм не пожрал бы огонь, а с полсотни земледельцев не гнили бы сейчас в земле.
— Да куда им? Эта всратая наглость… Слишком дерзко и рискованно, даже для этих. Трупы, что из воды достать вышло, порубили на пять частей и по кольям всё, по бережку ровно расставили. Можешь съездить глянуть, я вот смотрел. Не было такого никогда, и более не будет. Странно, очень странно. Не свезло просто фермерским. Всех порубили. Бабы, ребятишки. Ну… может оно и к лучшему, всем фаимом из энтого мира в тот. Вместе не пропадут. А-а-а к чёрту всё это! Давай лучше о чирьях. Интересные такие, понимаешь, с жёсткой корочкой по краям, и…
*******
Куча мешковины в углу обгоревшего амбара зашевелилась, засопела громче, натужнее. Из неё медленно высунулась всклокоченная голова, опухшее лицо в мазках сажи, тощая шея с острым кадыком. Кадык заходил вверх-вниз, послышались тихие всхлипы.
Нейт отгрёб от себя пустые мешки, которыми укрывался от ночного холода, стараясь не слишком оглядывать округу. От вида пожарищ слёзы накатывали сами собой. Он пришёл сюда уже несколько дней назад, доковылял наконец, опираясь на костыль, растирающий в кровь воспалённую подмышку. Но подмышка, разумеется, была наименьшей из его проблем. Нейт хорошо помнил свой последний бой. Падение со стены, неистовые уколы, достающие будто бы до самого сердца, гром в стальном шлеме, по которому молотили резвее, чем дятел в сухое бревно. Он помнил всю боль и ужас, ощущение, что тебя разрывает изнутри раскалёнными прутьями и нет возможности шевельнуться, выбраться из грязи, закрыться от жалящего кошмара. Молодой кирасир вопил и плакал уже тогда, когда получал страшные раны, но действительно зарыдал он позднее. В госпитале, на столе хирурга, лёжа лицом вниз и содрогаясь от бесконечных манипуляций с иглой и нитками. И после, когда раз за разом вспоминал, как Железные рёбра перешли в наступление, гоня и рубя врага далеко за стеной. Они спасали его. Ринулись на выручку быстро, яростно, без приказа и раздумий. И, к сожалению, спасли. Успели. Сохранили жизнь в израненном теле и искалеченной страхом душе.
Потом были месяцы на койке, зловонное, вечно перепачканное одеяло, и множество бессонных ночей в мыслях о будущем. И будущее таки сумело удивить. Когда Нейт отказался ехать с прочими тяжелоранеными в тыл на специальных телегах — он представлял себе совершенно иное возвращение домой. Не калекой, но ветераном, пусть и обладающим лишь малой толикой былого здоровья. Он ожидал, как в хмуром признании сойдутся тяжёлые брови отца, как увлажнятся глаза перепуганной, но счастливой теперь матери, как сёстры и соседи, не сразу, но погодя, будут наперебой расспрашивать его о войне. А он бы отвечал скупо и весомо, с глубокой взрослой хрипотцой в голосе, потирая загрубевшие в холодах и сырости руки.
