Улицы петляли и поворачивали, тени переулков и арок плыли мимо, молча вглядывались в него. Ворота, толпа, ругань стражи. Снова дорога, пыльная, уже просохшая, с глубокой неровной колеёй. Телега поскрипывает, но терпит, Ушастый тянет ровно, подставляет голову и шею, помогая идти. С большой дороги на малую, оттуда налево, на тропу и тропку поменьше, сворачивая всё время туда, где не видно людей. Прозрачное редколесье, уже лишённое листьев, одни голые ветки стучат на свежем ветру. И холм, крутой и гордый, пахнущий морем, что прячется за ним. Колючки акации лезут в лицо при восхождении, осёл возмущён подъёмом, но упрямо идёт вперёд. Здесь. Здесь он и остановится. Всем сидеть, выбирайте место.

Кричали чайки. Волны с монотонным шумом накатывались на берег, мерно и спокойно, как дыхание спящего Лема. Пахло свежим ветром, солью и немного псиной. Эйден открыл глаза, щурясь от яркого света. Он долго спал. И не один, отсюда такое тепло, мягкость и запах. Волкодав лежал рядом, последние полчаса чисто из деликатности, служа живой горячей подушкой. Заметив, что человек проснулся, он зевнул во всю зубастую пасть, обдавая несвежим дыханием, лизнул без спроса, как бы извиняясь, что теперь вынужден встать, и аккуратно поднялся.

Осмотревшись, Эйден кивнул сам себе, с неким уважением похлопал рукой по каменной кладке стены, будто здороваясь с сильным местом. Здесь, в руинах старой шестигранной башни, он вчера устроился на ночлег, задолго до наступления темноты. В прошлый и единственный раз он был здесь около трёх лет назад. Пил вино, ел яблоки и мечтал. Стены, обветренные и выкрошившиеся, не изменились совершенно, что было неудивительно. Должно быть, они стояли здесь в том же виде веками. Изящная полуразвалившаяся арка входа смотрела на мелководный залив. Один из псов рыскал там между камнями, с лаем гоняя шустрых крабов. Второй уже торопился к нему, неловко спускаясь по крутому курумнику. Глядя, как собаки скачут по острым глыбам, радуясь охоте и холодным брызгам, Эйден и сам улыбался.

Ещё вчера он корил себя за минуты радости. Совесть или чувство вины мешали нормально есть, вдоволь пить, сладко спать. И хотя он всё равно ел и постоянно пил, от чего и больше нужного спал, удовольствия толком не получал, а нечаянно получив — стыдился, отмахивался и бранил снедь, пиво или ворох соломы. Сегодняшний «тюфяк», то есть кучка сухих листьев и мелкого мусора, нанесённого ветром меж старых стен, был жидковат, смялся и рассыпался в труху, почти не отделяя спящего от холодного каменного пола. И всё же спалось прекрасно. Эйден вспомнил свой последний искупительный порыв, попытку раздать деньги нищим. Тем самым, завершить нелепое начинание не менее нелепым финалом. Помочь хоть кому-то, не важно, сколь значительно, уместно и своевременно, лишь бы самому достаточно пострадать. Он брезгливо плюнул на шлифованную плиту пола.

Постояв, отёр плевок полой плаща. Спустился чуть ниже по холму, к телеге, взять нужные вещи. Потрепал по шее осла, как всегда жующего что-то. Раскидав в одном углу развалин тюки, чтобы было мягче сидеть, прикинул, где будет костёр. Устроил длинную ореховую жердь в щель стены, умело растянул тент, так, что получилась высокая остроконечная крыша. А когда полез в мешок с хлебом, оттуда выскочила мелкая чёрная мышь, проскакала к обвалившейся арке и скрылась меж камней. Эйден хохотнул, ведь и сам дёрнулся, испугавшись, вот только бегал теперь не так быстро. Он размял кусок подсохшего каравая и кинул крошки туда, где скрылся зверёк.

— На, не уходи. Тут всем места хватит.

Девятнадцать лет спустя

Лесные голуби шумно курлыкали, били крыльями, дрались за еду. Они были прикормлены специально. Теперь требовалось выбрать наиболее подходящего. Самого сильного, с белой грудкой и крыльями с чёрной каймой? Или того, постарше, чуть линялого и пыльного, но хитрого, успевающего схватить два зерна, пока другие дрались за одно? Эйден ловко схватил голубку, небольшую и ладную, красивую, выглядящую здоровой и разумной. Для такой простой птицы.

Остальные захлопали крыльями, прыснули в разные стороны, иногда сталкиваясь в полёте. Некоторые голуби не улетали далеко, уселись полукругом в нескольких метрах, на каменном парапете стены. Стена с шестью бойницами, доходящая Эйдену почти до груди, обрамляла верхнюю смотровую площадку, устроенную на крыше башни. На деревянном полу здесь лежало несколько жёстких стёганых подушек, набитых конским волосом. На подушки Эйден и улёгся, придерживая бережно голубку, разговаривая с ней негромко, успокаивая и утешая. Доверчивая, или же околдованная, птица скоро стала принимать зёрнышки прямо из руки, совершенно оставив попытки высвободиться. Полежав так немного, дождавшись, пока солнце поднимется достаточно высоко и тень от парапета перестанет прикрывать глаза, Эйден поднялся, поводя плечами, крутанул железный ворот с рычагом, открывающий люк в полу. Пока люк медленно закрывался за ним, слабо полязгивая хорошо смазанным механизмом, алхимик спустился по кованой винтовой лестнице. Пройдя третий, он вышел сразу на второй этаж, здесь располагалась библиотека. Усадив голубку в просторную клетку у самой бойницы, проверил поилку, досыпал в кормушку ещё семян, прикрыл дверку из перекрученных бронзовых прутков и сам уселся за стол напротив. Птица оглядывала окрестности, шагая из стороны в сторону, ветер задувал сквозь открытую бойницу, разнося по комнате пару щепоток её мелкого пуха, бумаги на столе шевелились и вздрагивали, готовые сорваться в настоящий беспорядок.

Чиня гусиное перо, доводя его до безукоризненной остроты, Эйден ехидно улыбался, в который раз проговаривая внутренний монолог. Переписка походила на идеальный, отложенный во времени спор, где каждый из собеседников мог отточить до тонкого лезвия свои контраргументы, доводы, издёвки и писчее пёрышко… А после от души наляпать коряво-честных «клякс», не желая запирать искреннюю радость общения в тесных формальностях.

Подготовленные уже чернила тоже были частью ритуала и поводом для некоторого бахвальства. Они высыхали примерно через семь с половиной минут после нанесения, пропадая из виду, и проявлялись вновь только с нагревом письма. Но не как вульгарное послание молоком, которым и писать-то было неудобно, и прочесть мог любой дурень со свечой, тут нужен был особый, точно выверенный, сложноповторимый нагрев. Не удобный вообще никому, кроме конкретного адресата. Эйден откашлялся, словно собирался произнести всю речь наизусть, и жадно принялся писать.

«И вновь приветствую тебя, о Нелюдимый Горный Старец! Не простудил ли средь камней морщинистого седалища? Не полиняла ли жидкая борода? А если даже и да, то тем лучше! Ведь у тебя есть друг, а у друга есть снадобья, наипрекраснейшим образом излечивающие простуженные зады и лысеющие с любых сторон головы.

Рад сообщить тебе, надеюсь — первым, что я снова был прав. Молоторукий внял просьбам саламандры, хотя и ждал, наверняка, их исключительно как предлога. Гномы вышибли львов с перевала, действуя только силами кавалерии (ежели эту тяжёлую свиномассу корректно считать таковой). Часть бравого рыцарства, насколько большая — идут споры, осталась среди скал, кусками и лужами. Наш маленький друг в ярости, рвёт и мечет, казнил разведку, грозит неумелым союзничкам. С одной стороны, я сильно рад, что он вообще жив и выпил за его здоровье больше, чем за твоё. С другой, немного жаль видеть такое буйство от такого рассудительного человека.

Здесь же, в Редакаре, те разгромные битвы и грязные ругательства не особо слышны. Лига, набрав безумное множество наёмников, раздула армию втрое за год. Что, признаюсь — даже и внезапно для меня, оказалось очень кстати. Конные корпуса небесных «затянули в ловушку, словно мух в паутину», точная цитата одного высокопоставленного олуха-лайонелита, надеюсь, малой его повесит. Так вот, эти «мухи»… оплевали, если не сказать больше, самонадеянного паука, прорвали тонкую сеть и дошли бы до редакарских стен. Если бы главы Лиги также верили в орден святого Лайонела, как и ты. Или я. Но, к счастью, деловые люди не допустили таких уж делов. Что-то там заварили, замутили, ужалили врага, лютующего глубоко в нашем тылу, максимально глубоко в его собственный… хм… тыл. Старый Лис «упал с лошади», орден небесных обезглавлен и взят под уздцы. Без них наместники Хертсема расшатаются, как зубы старого каторжника. И, к слову о каторжниках, беспорядки в Суррае неминуемо выйдут за пределы графства, так что и Хертсем затрещит по всем швам, готов спорить на много денег.