— Вы, кажется, хотите, синьорина, заставить всех нас ревновать вас к нашему доброму другу Джироламо! — воскликнул Ипполит Бентиволио, подходя к Орсоле. — Кончится тем, что все мы бросим наши шпаги и займёмся книгами, чтобы заслужить ваше одобрение!
Слова эти понравились тщеславной девушке, она ответила на них весёлым смехом, к которому присоединились молодые люди, стоявшие вблизи и слышавшие весь предыдущий разговор.
Между тем юноша, обративший на себя внимание красавицы, скрылся в зелени деревьев. Он шёл медленно по уединённой тропинке, останавливаясь по временам, чтобы взглянуть на цветущие кусты роз и камелий. Его занимали серьёзные думы, которые редко приходят в голову молодым людям его лет. Уважение, каким пользовался Джироламо Савонарола среди близких ему людей, было вполне заслуженным, так как он был одарён не только глубокой, чуткой натурой, но и редкими умственными способностями. Мировые события и общечеловеческие дела несравненно более интересовали его, нежели узкие личные интересы и его собственная особа. В течение нескольких дней он не переставал думать о кровавых событиях во Флоренции, о которых говорила не только Италия, но и вся Европа. В памяти его воскресла прошлая история «цветущего города» и бесконечная борьба гвельфов и гибеллинов. Обе партии всплыли вновь под названием «чёрных» и «белых»: в их борьбу втянут был и поэт Данте. В 1300 году он был один из приоров, присвоивших себе титул синьора, под властью гонфалоньера. Поэт принадлежал к партии белых и во время одного переворота был навсегда изгнан из Флоренции; долго после этого странствовал он с места на место, пока не нашёл убежище у Гвидо да Полента, властителя Равенны. Его гениальная поэма, названная им самим «Комедией», к которой впоследствии прибавлено название «Божественной», была чужда каких бы то ни было партий и изображала события современной жизни под видом возмездия на том свете. Между тем для флорентийцев наступили тяжёлые времена; они сначала признали над собой господство неаполитанского короля, затем так называемого принца Ахайского, пока Медичи мало-помалу не присвоили себе безграничную власть над городом.
В молодой и впечатлительной душе Джироламо всё более и более укреплялось убеждение, что условия, в каких находилась Флоренция и другие города Италии, не могут быть долее терпимы. Он видел, что везде был произвол тиранов, которые эксплуатировали народ в своих целях и мало заботились о его благосостоянии. Пылкий патриотизм юноши ещё более усиливал его жажду деятельности, но у него часто появлялись сомнения относительно своих способностей. Он сознавал, что в наружности его не было ничего внушительного и что провидение лишило его дара того красноречия, которое действует на массы. Сначала он хотел, по примеру отца своего, посвятить себя законоведению, хотя внутреннее убеждение говорило ему, что он призван обучать юношество или быть народным оратором. Когда у него появлялись подобные мечты, то он воодушевлялся до такой степени, что мог часами обдумывать речи, в которых хотел сообщить свои взгляды многочисленным слушателям, хотя они существовали пока только в его воображении. Кроме политики и науки, сделавшей быстрые успехи в новейшее время, внимание его было в такой же степени возбуждено сильным движением в области искусства. В это время пластика шла уверенным шагом по новому пути. У многих явилось понимание бессмертных художественных произведений античного мира; признано было, что они переживут все фазисы развития человечества и будут вечно иметь плодотворное влияние на его духовную деятельность. Тем не менее вопрос о достоинствах вновь возродившегося древнего искусства служил поводом к оживлённым спорам. Хотя Джироламо Савонарола был достаточно одарён от природы, чтобы наслаждаться поэзией Данте и безыскусственными картинами Джотто, но он относился с недоверием и даже отчасти с глубоким отвращением к чувственному элементу, который являлся преобладающим при новом повороте искусства и, представляя отрицание античного духа, угождал вкусу сластолюбивых властителей. При этом Джироламо, как это часто бывает в молодости, заходил слишком далеко в своём строгом взгляде на искусство и, по-видимому, становился как бы врагом его. Душа его жаждала освобождения от ига тиранов, он мечтал о счастье всего человечества и ненавидел всё, что было связано с тиранством или что пользовалось его покровительством.
Весёлые, смеющиеся девушки и юноши не подозревали, какая борьба происходила в это время в душе Савонаролы. Хорошенькая Орсола, рассчитывая на всемогущество своей красоты, заявила, что не мешало бы сделать опыт, чтобы убедиться, что сильнее: книги или жизнь? Если какой-либо молодой девушке удастся отвлечь серьёзного Джироламо Савонаролу от его учёных занятий, то это будет служить неоспоримым доказательством, что молодое, свежее личико может взять верх над старыми учёными мужами, несмотря на то высокое уважение, которым они пользуются.
Молодые люди единогласно выразили своё одобрение. Ипполит Бентиволио также нашёл предложение Орсолы восхитительным, хотя лицо его в это время имело довольно странное выражение. Вслед за тем он отыскал какой-то предлог, чтобы шепнуть несколько слов на ухо Орсоле. Он совершенно серьёзно спросил её: не намерена ли она сама привести в исполнение мысль, высказанную ею относительно Савонаролы? Когда она заносчиво ответила ему в утвердительном смысле, то он заметил, что, быть может, под этим кроется действительное участие, которое она принимает в молодом учёном. Сердце Орсолы забилось от радости, но она не решалась дать какой-либо ответ, пока Ипполит не объявил ей, что в данном случае он должен сознаться, что принимает самое живое участие в том, до чего она намерена довести это дело.
Орсола покраснела при этих словах и с трудом могла скрыть улыбку торжества, которая готова была появиться на её лице, так как Ипполит в первый раз дал ей понять, что никому не уступит её. Она скоро придумала ответ и, бросив многозначительный взгляд на своего поклонника, сказала:
— Я буду вести дело до тех пор, пока вы будете спокойно относиться к этому, и тотчас же предоставлю мою жертву собственной судьбе, как только вы потеряете терпение.
Едва успела она прошептать эти слова, как Оньибене Савонарола опять обратился к ней.
— Сжальтесь над моим бедным братом, синьорина Орсола, — сказал он, — вы и без него найдёте немало других жертв. По своему доверчивому характеру он может принять за истину то, что с вашей стороны будет только забавой.
— Кто вам сказал, что это только забава? — спросила Орсола. — Разве вы знаете мои намерения? Если молодой учёный не отнесётся к этому серьёзно, то дело потеряно с самого начала. Если вы будете мешать мне и встанете поперёк дороги, — продолжала она, подняв с угрозой свой красивый палец, — то я сама начну против вас войну и потребую от всех своих друзей, чтобы они отомстили за меня.
— Вы можете пугать меня вашим гневом, синьорина, но не вашими друзьями, — возразил молодой офицер, который сам испытывал на себе очарование её красоты. — Если вы действительно хотите произвести опыт над моим братом, то моё присутствие не будет стеснять вас, потому что завтра с рассветом я уезжаю из Болоньи и, вероятно, не вернусь раньше, чем через год; даже с братом мне придётся проститься сегодня вечером. Он, разумеется, останется здесь, чтобы продолжать свои занятия. Впрочем, признаюсь откровенно, что меня самого до известной степени берёт любопытство, будет ли ваша попытка иметь желаемый успех, так что даже ради этого я не стал бы мешать вам. С другой стороны, едва ли вам удастся долго обманывать моего брата, потому что он наблюдательнее, нежели вы думаете.
Орсола почувствовала упрёк, который заключался в этих словах, и только насмешливо улыбнулась.
Окружавшие её молодые люди были очень удивлены и даже опечалены известием, что Оньибене намерен покинуть Болонью, потому что все любили его за неизменную весёлость. Они наперебой начали расспрашивать его о причине отъезда, вследствие этого разговор принял более серьёзный оборот и общество разделилось на группы.
