Что касается плоских вершин холмов, то они, по большей части, предназначались для любви и отдыха, для трапез в семейном кругу, для неторопливых бесед под кронами магнолий — словом, не для дел, но для всего того, что придает жизни сладость. Одни из них были застроены домами горожан, другие — дворцами вождей, которых в каждом сераннском племени насчитывалось не менее двух десятков, третьи несли на своих спинах причудливые сооружения, облицованные мозаикой и керамическими плитками, — там можно было погрузиться в прохладу бассейна или в обжигающий жар парной бани, размять кости и пожаловаться на свои немощи опытному целителю. Имелись, разумеется, и исключения: около сорока насыпей были заняты не жилищами, а сооружениями иного рода, вроде Дома Страданий, стоявшего у дороги Белых Камней, или присутственных мест различных Очагов, из которых самым богатым являлся Очаг Торговцев, а самым грозным и сильным — воинское братство Гнева. Но все же считалось, что дела вершатся у подножий холмов; туда с рассветом устремлялись горожане, а в предзакатный час, после десятого всплеска, шли наверх, дабы вкусить покой вечерней трапезы и насладиться ночью любви.

Дженнак смотрел на свой просторный город, на белую дорогу, уходившую к северу, к Тегуму, на древний дворец сагаморов, что прятался среди скал на морском берегу, на рощи и поля, окружавшие Хайан золотисто-зеленым кольцом, на желтый песок у синих вод, перед самыми дворцовыми башнями — на ристалище, где он — так недавно! — сражался с Эйчидом. Все это выглядело величественным и прекрасным, все было знакомым и родным, как детские воспоминания, как сладкий сон под кронами деревьев… Но какая-то часть его разума не спала, не ведала покоя; он сознавал, что находится на корабле, что плывет сейчас в безмерной дали от Одиссара, что зрит мираж, ниспосланный богами.

Но зачем они его послали?! Не являлось ли это видение подсказкой, что цель восточной экспедиции достигнута, что Эйпонна ждет, что пора поворачивать драммары к родным берегам?

Нет!

Внезапно он увидел, как насыпи, деревья и дворцы заколебались, будто сотканные из разноцветного тумана; полосы его текли, смешивались, тянулись вверх, раздавались в стороны, и сквозь них начало поблескивать нечто серебристое, смутное, но уплотнявшееся с каждым мгновением. Не прошло и вздоха — так он решил в своем сне — как на морском берегу возник совсем иной город, не похожий на Хайан, да и на любое поселение в Эйпонне. Дома его вздымались ввысь подобно прямоугольным горам из стали и стекла, прорезанных кое-где каменными полосками; окна в них шли ряд за рядом, словно отряд воинов, прикрывших головы щитами, вдруг поставили вертикально; кровли были плоскими, черными и усеянными какими-то шпилями и штырями, от которых протягивались в разные стороны канаты; берег моря был закован в камень, а над рекой повисли мосты, тоже каменные или железные, высотой в добрую сотню локтей. В этом поразительном городе встречались площади, но гораздо чаще незастроенное пространство между гигантскими зданиями уходило вдаль широкой темной лентой, пересеченной множеством других таких же лент; и Дженнак, привыкший к тому, что всякий путь выложен белым камнем, не сразу понял, что видит дороги. По ним сплошным потоком мчались колесницы, открытые или похожие на больших цветных жуков, но самым поразительным являлось то, что ехали они сами по себе, и никаких животных, ни быков, ни лам, ни тапиров, он не замечал; не было их в этом городе вообще. Кроме гороподобных домов и экипажей, он разглядел людей, походивших сверху на великое множество муравьев, суетившихся среди стальных и стеклянных громад, над которыми висело сизое облако гари; казалось, люди мечутся в панике, куда-то несутся, что-то делают — но что именно, оставалось непонятным. Их передвижения выглядели бессмысленными: они не собирались кучками для бесед, они не сидели под навесами школ и харчевен, они не гнали на базар груженных лам, да и базаров, харчевен и школ там не было. Правда, имелись бассейны, голубые пятна рядом с домами или у морского берега. Кроме них, пейзаж оживлялся лишь клочками зелени, разбросанными там и тут, но широкое полукольцо магнолий, окружавших Хайан с севера и запада, исчезло; на месте его торчали гигантские трубы и прижимались к земле плоские строения, похожие на квадратных черепах.

Дженнак, наблюдавший этот невероятный город с высоты соколиного полета, не успел разглядеть его как следует; отмеренное ему время кончилось, и сверкающие дома начали оседать, расплываться, обращаясь в клубы радужного тумана. Миг, другой, и картина растаяла, исчезла в темноте, словно перед ним опустился непроницаемый занавес Чак Мооль. Это было обычным завершением видений: мрак, холод, пустое пространство, и он сам, висевший в черной пустоте подобно москиту, вдруг очутившемуся в необозримом и лишенном света подземелье.

Но москит этот мог думать — и думал, не выходя из своего сна. Вначале о том, что являвшиеся ему фантомы были совсем иного рода, чем вызываемые Унгир-Бреном на поверхности воды или в чем-нибудь блестящем, вроде зеркала либо полированного камня. Унгир-Брен владел древней магией кентиога, а может, и другими умениями вроде загадочного тустла; иногда ему удавалось проникнуть взором на сотню полетов сокола и увидеть то, что творится в Арсолане, Коатле или у Вечных Льдов. Мог он, вероятно, и вызывать картины, запечатленные в людском сознании, делать их зримыми, удерживать на глади вод; но эта магия, как и искусство дальновидения, говорила лишь о том, что происходит сейчас, в данный момент времени и в определенном месте, то ли в степях Мейтассы, то ли в лесах Тайонела, то ли в человеческой голове. Дженнак отчасти владел этими колдовскими приемами, но главным являлось другое — не подчинявшийся ему дар видений грядущего или запредельных миров, которых на свете могло не быть вовсе. Видения эти приходили и уходили помимо его воли, и в том, как он подозревал, таилось его отличие от остальных людей. Дар богов, нелегкая, но искусительная ноша!

Что же они показали ему на сей раз? То, что могло бы случиться, но не случилось? Этот город, эти люди, подобные муравьям, эти странные колесницы… Что это? Будущее, прошлое или иная реальность, существующая где-то там, за черным занавесом Чак Мооль?

Теряясь в догадках, Дженнак застонал; ощущение собственного бессилия пронзило его, как вошедший под сердце наконечник копья. Затем он почувствовал, что его трясут, что под сомкнутые веки пробиваются световые лучики, что дружеская рука сжимает его плечо. Он сел, мотая головой; мираж странного города таял, растворялся в его памяти, исчезал, отлетая туда, где хранятся все забытые сны.

Его снова встряхнули — осторожно, почти ласково. Вианна, подумал Дженнак, Вианна, моя чакчан…

Он раскрыл глаза; встревоженное лицо Грхаба склонилось над ним, а Чоч-Сидри придерживал его за плечи.

— Ты стонал, балам, — произнес наставник.

Дженнак откашлялся, чувствуя, как теплеет в груди; холод Чак Мооль начал отпускать его.

— Пустое, — прохрипел он, — пустое.. Глупые сны…

Жрец встрепенулся.

— Не хочешь ли рассказать о них, мой господин?

— Нет, — сказал Дженнак, — не хочу. Сова мелькнула над моим лицом и унесла сон. Я все забыл.

Будь на месте Чоч-Сидри Унгир Брен, он постарался бы вспомнить. А так — к чему? Странное видение, без толка и смысла…

— Я могу оживить твою память, — произнес Сидри напряженным голосом. — Чаша с водой и парочка заклятий…

Но тут наверху раздался резкий призывный звук раковины, и Дженнак торопливо вскочил:

— Потом, Сидри! В другой раз! Слышишь, трубят… Мы подходим к берегу!

Жрец покорно кивнул, но на лице его промелькнуло сожаление — похоже, очень хотелось ему узнать сны Дженнака. Настолько, что он признался — впервые за все дни странствий, — что владеет древним искусством воскрешения воспоминаний.

Наверняка Унгир-Брен обучил его, подумал Дженнак и принялся натягивать доспехи.