А вот улыбка у нее вышла слабенькая.

Дэнни глотнул из рюмки, отрезал кусок ветчины. Он чувствовал на себе взгляды всех, кто сидел за столом. От него ждали каких-то слов. Коннор смотрел на него с полуоткрытым ртом. Мать взирала на него озадаченно. Вилка Джо замерла на тарелке.

Дэнни растянул губы в улыбке, и она, судя по всему, получилась широкой и сияющей. Улыбка до ушей, черт побери. Он увидел, как Джо расслабился, как во взгляде матери погасло смущение. Он загнал улыбку и в глаза, ощутив, как они расширяются в глазницах. Теперь подними рюмку.

— Это же прекрасно! — Подними повыше. — Поздравляю вас обоих. Я так за вас рад.

Коннор засмеялся и вскинул вверх собственную рюмку.

— За Коннора и Нору! — загрохотал Дэнни.

— За Коннора и Нору! — Все подняли рюмки и, потянувшись друг к другу, чокнулись над центром стола.

Нора встретила его, когда он выходил из отцовского кабинета, налив себе очередную порцию скотча.

— Я пыталась тебе сказать, — произнесла она. — Вчера три раза звонила тебе.

— Меня не было до шести.

— А-а.

Он хлопнул ее по плечу:

— Да нет, все отлично. Потрясающе. Уж как мне приятно.

Она потерла плечо:

— Я рада.

— Когда церемония?

— Мы думаем, семнадцатого марта.

— День святого Патрика. Елки-палки, да у тебя к следующему Рождеству уже может поспеть ребенок!

— Может.

— Да что там — близнецы! — продолжал он. — Вот будет здорово, а?

Он осушил рюмку. Она смотрела ему в лицо, словно что-то пытаясь в нем отыскать. Он понятия не имел, что именно. Что там теперь искать? Все решения явно уже приняты.

— А ты… — начала она.

— Что?

— Ты не хочешь… не знаю, как сказать…

— Тогда не говори.

— Не хочешь что-нибудь спросить?

— Не хочу, — ответил он. — Пойду еще налью. А тебе?

Он прошел в кабинет, разыскал графин, отметил, как в нем мало осталось с тех пор, как он прибыл сюда днем.

— Дэнни.

— Не надо. — Он с улыбкой повернулся к ней.

— Что не надо?

— Произносить мое имя.

— Почему я не могу?..

— Так, словно оно что-то значит, — уточнил он. — Смени тон. Ладно? Больше ничего. Произноси его другим тоном.

Она обхватила рукой запястье, крутанула, потом уронила руки.

— Я…

— Что? — Он приложился к рюмке.

— Я не выношу людей, которые сами себя жалеют.

Он пожал плечами:

— Господи помилуй. Как это по-ирландски.

— Ты пьян.

— Я только начал.

— Мне жаль.

Он рассмеялся.

— Правда жаль.

— Можно у тебя спросить… Ты знаешь, что старик принюхивается к твоей давней истории, еще той, заокеанской. Я тебе говорил.

Она кивнула, не сводя глаз с ковра.

— Поэтому ты торопишься со свадьбой?

Она подняла голову, поймала его взгляд, но ничего не ответила.

— Ты в самом деле думаешь, что, если семья узнает о твоем ирландском замужестве после свадьбы, это уже не страшно?

— Я думаю… — Она говорила так тихо, что он с трудом разбирал слова. — Я думаю, что, если я выйду за Коннора, твой отец от меня не отречется. Он сделает все, что в его силах, все, что необходимо.

— А ты так боишься, что от тебя отрекутся?

— Я боюсь, что останусь одна, — произнесла она. — Что опять буду голодать. Что буду… — Она покачала головой.

— Что?

Она снова опустила взгляд на ковер:

— Беспомощной.

— Господи, Нора, ты так здорово умеешь приспосабливаться, — он фыркнул, — что от тебя аж блевать охота.

— От меня… что? — переспросила она.

— Хочется заблевать весь ковер.

Она рванулась к графинам, так что юбка со свистом взметнулась, и налила себе ирландского виски. Проглотила половину рюмки и повернулась к нему:

— Мальчик, кто же ты на хрен после этого?

— Вот это ротик, — восхитился он. — Очаровательно.

— Тебя от меня тошнит, Дэнни?

— Сейчас — да.

— И почему же?

Он подошел к ней. Ему хотелось схватить ее за эту гладкую белую шею. Хотелось выесть ей сердце, чтобы оно больше никогда не выглядывало из ее глаз.

— Ты его не любишь, — произнес он.

— Люблю.

— Не так, как ты любила меня.

— Кто сказал, что любила?

— Ты сама.

— Это ты говоришь.

— Нет, ты. — Он сжал руками ее плечи.

— Отпусти сейчас же.

— Ты говоришь.

— Отпусти. Убери руки.

Он прижался лбом к ямочке между ее ключицами. Он чувствовал себя более одиноким, чем когда взрывом пробило пол участка на Салютейшн-стрит:

— Я тебя люблю.

Она оттолкнула его:

— Ты любишь себя, мальчик. Ты…

— Нет…

Она схватила его за уши и посмотрела на него в упор:

— Да. Ты любишь себя. Всю эту бравурную музыку. А у меня нет слуха, Дэнни. Я не могу с тобой это разделить.

Он выпрямился, с силой втянул воздух сквозь ноздри:

— Так его ты любишь? Любишь?

— Я научусь, — ответила она и допила свою рюмку.

— Со мной тебе учиться не приходилось.

— И ты сам видишь, куда это нас завело. — С этими словами она вышла.

Они только-только уселись за десерт, как в дверь позвонили.

Дэнни чувствовал, как выпитое чернит ему кровь, обездвиживает конечности, мстительно и злобно громоздится в мозгу.

Открывать отправился Джо. Прошло некоторое время; холодный ночной воздух начал проникать из прихожей в столовую, и Томас крикнул:

— Джо, кто это? Закрой дверь.

Дверь захлопнулась, и они услышали приглушенный разговор. Голос Джо и еще чей-то: негромкий и басовитый, слов разобрать не удавалось.

— Пап?.. — В дверях столовой показался Джо.

За ним вошел мужчина. Высокий, сутулый, с длинным голодным лицом, заросшим черной свалявшейся бородой с седыми клочками на подбородке. Глаза темные и маленькие, навыкате. Волосы на темени выбриты до белой щетины. Одежда дешевая и изодранная; Дэнни даже с другого конца комнаты почувствовал вонь этих лохмотьев.

Вошедший улыбнулся; зубы желтели у него во рту, точно подмокшая папироса.

— Ну как ваши делишки, богобоязненный народ? Надеюсь, хорошо?

Томас Коглин встал:

— Это еще что?

Глаза мужчины нашарили Нору.

— А у тебя как дела, милочка?

Казалось, Нора буквально помертвела, она сидела положив ладонь на чашку; глаза у нее были пустые и неподвижные.

Незнакомец поднял руку:

— Уж простите, что я вас беспокою. Вы, должно быть, капитан Коглин, сэр.

Джо осторожно отошел от него и пробрался по стеночке к противоположному концу стола, где и сел возле матери и Коннора.

— Я Томас Коглин. Вы в моем доме, и сегодня Рождество, так что лучше побыстрее выкладывайте, в чем дело.

Незнакомец поднял испачканные землей ладони:

— Зовут меня Квентин Финн. Похоже, тут за столом сидит моя жена, сэр.

Коннор вскочил, грохнув стулом:

— Что за?..

— Коннор, — оборвал отец, — сдерживай себя, мой мальчик.

— Ага, — произнес Квентин Финн. — Да вот она, это ж так же ясно, как то, что нынче Рождество. Ты скучала по мне, лапочка?

Нора открыла рот, но из него не вылетело ни звука. Дэнни видел, как она все больше съеживается, расставаясь с последней надеждой. Губы ее шевелились, но слов не было. Та ложь, которую она преподнесла им пять лет назад, сидя полуголая, бледная, дрожащая в их кухне, та ложь, на которой она воздвигала каждый день своей последующей жизни, раскрылась. Раскрылась, распалась, разлетелась по всей комнате, и из обломков заново родилась ее противоположность — правда.

«И какая ужасная правда, — подумал Дэнни. — Этот тип в два раза старше ее. И она целовала этот рот? Просовывала язык сквозь эти зубы?»

— Я спрашиваю — ты скучала по мне, лапочка?

Томас Коглин поднял ладонь:

— Извольте выражаться яснее, мистер Финн.

Квентин Финн, сощурившись, зыркнул на него:

— Чего яснее, сэр? Я женился на этой вот женщине. Имя свое ей дал. Поделился правом на землицу в Донеголе. Она моя супруга, сэр. И я пришел забрать ее домой.