— Да, сэр, — откликнулся он.

— Я много чего читал, — заявил Калли. — Слышал, в Версале они собирались заставить Германию отдать пятнадцать процентов своего угля и процентов пятьдесят стали. Пятьдесят процентов. И как этой стране вставать теперь на ноги? Ты задумывался об этом, Джесси?

— Сейчас задумался, — откликнулся он, и Калли хихикнул.

— И еще решили, что она должна уступить процентов пятнадцать своей территории. И все это — за то, что помогала другу. Только за это. Но вот в чем штука: кто из нас выбирает себе друзей?

Лютер вспомнил о Джесси, недоумевая, о ком толкует Калли, глядевший в окно взглядом то ли задумчивым, то ли печальным.

— Никто, — ответил Лютер.

— То-то и оно. Их не выбирают. Вы друг друга находите. А всякий мужчина, который не поможет другу, не имеет права зваться мужчиной, так мне кажется. Понятно, тебе придется поплатиться, если ты поддержишь какую-нибудь скверную игру, которую затеял твой друг, но разве ты должен зарывать голову в песок? Вряд ли. Но мир, похоже, считает по-другому.

Он откинулся на сиденье, рука лениво лежала на руле, и Лютер подумал, уж не ждут ли от него каких-то слов в ответ.

— Когда я был на войне, — снова заговорил Калли, — над полем боя как-то раз полетел аэроплан и стал сбрасывать гранаты. Фью! Всё пытаюсь забыть это зрелище. Гранаты попадают в окопы, все выскакивают наружу, а тут немчура принимается палить из своих окопов, и уж это просто ад кромешный, Джесси, вот что я тебе скажу. Что бы ты стал делать?

— Сэр?..

Пальцы Калли лежали на руле, едва его касаясь. Он глянул на Лютера.

— Ты бы остался в окопе, где на тебя сыплются гранаты, или выпрыгнул на поле, где по тебе стреляют?

— Не могу представить, сэр.

— То-то и оно. А уж как парни кричат, когда помирают. Просто жуть. — Калли передернулся и одновременно зевнул. — Иногда жизнь дает тебе выбирать только между трудным и очень трудным. В такие времена нельзя себе позволить терять время на всякие раздумья. Надо действовать, действовать.

Калли снова зевнул, замолчал, и так они катили еще миль десять, а вокруг, под суровым белым небом, расстилались равнины, мерзлые и застывшие, похожие на металл, надраенный железной мочалкой. Седые завитки инея лежали по обочинам, взлетали перед радиатором. Когда они добрались до железнодорожного переезда, Калли остановил пикап между путями, повернулся и глянул на Лютера. От него пахло табаком, хотя курящим Лютер его не видел. В уголках глаз розовели лопнувшие сосудики.

— Тут вешают цветных, Джесси, и за куда меньшие прегрешения, чем угон машины.

— Я ее не угонял, — возразил Лютер и тут же подумал о пистолете в чемодане.

— Да их вешают только за то, что они ее водят. Ты не где-нибудь, а в Миссури, дружок. — Голос у него был тихий и задушевный. Он поерзал на сиденье и положил руку на спинку. — В законе много чего есть, Джесси. Что-то в нем мне совсем не нравится. А что-то, может, и нравится. Но даже если что-то не по мне, это не мое дело. Мне с этим жить. Понимаешь?

Лютер не ответил.

— Видишь вон ту башню?

Лютер проследил за движением головы Калли, увидел водокачку возле путей, ярдах в двухстах.

— Да.

— Опять забыл прибавить «сэр». — Калли чуть поднял брови. — Славно. В общем, парень, минуты через три по этим путям пойдет товарняк. Остановится, пару минут будет набирать воду, а потом двинет в Ист-Сент-Луис. Советую тебе на него сесть.

Лютер ощутил внутри такой же холод, как когда уткнул пистолет под самый подбородок Декану Бросциусу. Он готов был умереть прямо в пикапе у Калли, если только удастся прихватить этого типа с собой.

— Это моя машина, — заявил Лютер. — Она мне принадлежит.

Калли усмехнулся:

— В Миссури она тебе не принадлежит. Может, в Колумбусе или еще какой дыре, откуда ты якобы прикатил. Но не в Миссури, парень. Знаешь, за что взялся Бернард, когда мы с тобой умчали с бензоколонки?

Чемодан лежал у Лютера на коленях, и он стал нащупывать замки.

— Поднял шум, стал скликать народ, рассказывать о цветном, которого мы повстречали. О парне за рулем машины, которую он не может себе позволить. И в отличном пальто, которое ему как-то великовато. Старина Бернард, он в свое время порешил немало черномазых, и он не намерен останавливаться, и сейчас, вот прямо сейчас, он затевает развеселую вечеринку. Не такую, какая пришлась бы тебе по нраву, Джесси. Ну а я не Бернард. Мне с тобой драться незачем, и я никогда не видел, как линчуют, да и не собираюсь видеть. Это пачкает сердце, так я думаю.

— Машина моя, — повторил Лютер. — Моя.

Калли продолжал говорить, будто не слыша Лютера:

— А значит, можешь воспользоваться моей добротой или торчать здесь, как последний кретин. Но вот чего ты…

— Она мне…

— …не можешь сделать, Джесси, — голос Калли вдруг загремел на всю машину, — так это оставаться у меня в пикапе еще хотя бы секунду.

Лютер поглядел ему в глаза. Пустые, немигающие.

— Так что вылезай-ка, парень.

Лютер улыбнулся:

— Вы просто хороший человек, который крадет машины, правда, мистер Калли, сэр?

Калли улыбнулся в ответ:

— Сегодня второго поезда уже не будет, Джесси. Попробуй залезть в третий вагон от хвоста. Ясно?

Он протянул руку и открыл Лютеру дверцу.

— Семья у вас есть? — спросил Лютер. — Дети?

Калли откинул голову на спинку сиденья и усмехнулся:

— Еще чего. Ладно, не испытывай мое терпение, парень. — Он помахал рукой. — Вылезай из моего пикапа, живо.

Лютер какое-то время посидел на месте. Калли отвернулся и уставился на ветровое стекло. Где-то над ними каркала ворона. Лютер взялся за ручку двери.

Он спрыгнул на гравий, и взгляд его упал на полосу темных деревьев, по-зимнему истонченных, пропускающих бледный утренний свет. Калли снова протянул руку, захлопнул дверцу, и Лютер смотрел, как он разворачивается, хрустя гравием. Калли помахал ему в окошко и укатил туда, откуда приехал.

Поезд пересекал реку Миссисипи, проезжал Ист-Сент-Луис и шел дальше в Иллинойс. Выходит, Лютеру впервые за долгое время улыбнулась-таки удача: он как раз и направлялся в Ист-Сент-Луис. Там жил Холлис, брат отца, и Лютер, выезжая из Талсы, надеялся продать там машину и, может, сколько-нибудь отсидеться.

Отец Лютера ушел из семьи и двинул в Ист-Сент-Луис, когда Лютеру было два года. Он сбежал с женщиной по имени Вельма Стэндиш, и они обосновались там, в этом самом Ист-Сент-Луисе. Со временем он обзавелся лавкой, где торговал часами и там же их и чинил.

Всего братьев Лоуренс было трое: старший — Корнелиус, средний — Холлис, а младший — Тимон. Дядюшка Корнелиус частенько говаривал Лютеру, что тот мало потерял, живя без отца, потому как Тимон сызмальства был беспечный и нерадивый, питал слабость к женщинам и горячительному, бросил прекрасную женщину, Лютерову мать, ради какой-то дешевой потаскушки. Дядюшка Корнелиус, сколько Лютер его помнил, изнывал по Лютеровой матери, но любовь его была чистая и терпеливая, и та невольно принимала ее как должное, а с годами и вовсе перестала замечать. Таков уж мой удел, говорил он Лютеру вскоре после того, как совсем ослеп: иметь сердце, которое если кому и нужно, то только разбитое, в то время как младший брат, человек без принципов, так и притягивает к себе любовь, она сама словно льется на него с неба.

Лютер рос, глядя на единственную фотографию отца, сделанную способом дагеротипии. Он столько раз трогал ее большим пальцем, что черты отца смазались и расплылись. Когда Лютер повзрослел, уже трудно было сказать, похож ли он на родителя. Лютер никогда никому не признавался, ни матери, ни сестре, ни даже Лайле, как сильно его в детстве обижало то, что папаша — Лютер это знал — совсем-совсем о нем не думает. Что человек лишь глянул на ту жизнь, которую сам же привел в этот мир, и решил: мне будет лучше без нее. Лютер много лет представлял себе, как однажды с ним повстречается — гордым юношей с большими задатками — и увидит на отцовском лице сожаление и раскаяние. Но этого так и не случилось. И не случится.