Джесси рассмеялся и положил ногу на ногу, постепенно осваиваясь.

— Точно, сэр, — согласился Лютер и опрокинул в себя все.

Декан снова наполнил им стаканы, и Лютер сообразил, что Франт и Дымарь уже стоят позади них, в каком-то шаге, хотя он понятия не имел, когда это они успели подобраться.

Декан сделал долгий, медленный глоток из стакана, выдохнул: «А-а-а-а» — и вытер губы. Потом сложил ладони и перегнулся через стол.

— Джесси.

— Да, сэр?

— Кларенс Джессап Болтун. — Это у него прозвучало как песенка.

— Он самый, сэр.

Декан снова ухмыльнулся, еще шире, чем прежде.

— Позволь мне кое о чем тебя спросить, Джесси. Какой у тебя в жизни был самый памятный момент?

— Сэр?.. — переспросил тот.

Декан поднял брови:

— Что же, ни одного нет?

— Не очень-то уверен, что я вас понимаю, сэр.

— Самый памятный момент в твоей жизни, — повторил Декан.

Лютер чувствовал, что по ляжкам у него так и льется пот.

— У каждого такой есть, — заметил Декан. — Может быть, радостное переживание, а может, грустное. Может быть, ночь с девушкой. Что, я угадал? Угадал? — Он засмеялся, вокруг носа у него все так и сморщилось от этого смеха. — А может, ночь с мальчиком. Тебе нравятся мальчики, Джесси? В нашем деле мы никогда не возводим хулу на некоторые особенные вкусы.

— Нет, сэр.

— Что — нет, сэр?

— Нет, сэр, мальчики мне не нравятся, — ответил Джесси.

Декан, словно извиняясь, поднял ладони:

— Тогда, значит, девушка? Но молоденькая, я угадал? Такого не забудешь, когда они молодые и сам ты тоже молодой. Сладенькая шоколадка, с такой попой, которую можно драть всю ночь и она все равно не потеряет форму?

— Нет, сэр.

— «Нет, сэр» — это надо понимать, тебе не нравятся кругленькие попки молоденьких женщин?

— Нет, сэр, для меня не это памятный момент. — Джесси кашлянул и снова отхлебнул виски.

— Тогда какой же, парень?

Джесси отвел глаза, Лютер чувствовал, что он собирается с духом.

— Мой самый памятный момент, сэр?

— Самый памятный, — прогремел Декан, хлопнув ладонью по столу, и подмигнул Лютеру, словно, к чему бы он ни клонил, Лютер был в курсе шутки.

Джесси приподнял маску и отпил еще:

— Ночь, когда умер мой папаша, сэр.

Лицо у Декана так и окаменело от сострадания. Он промокнул его салфеткой, это самое лицо. Втянул воздух сквозь поджатые губы, глаза у него округлились.

— Мне очень жаль, Джесси. Как скончался этот добрый человек?

Джесси глянул на стол, потом снова в лицо Декану:

— Белые ребята в Миссури, сэр, я там рос…

— Да, сынок?

— Они сказали, что он залез к ним на ферму и прикончил их мула. Хотел, мол, порезать и съесть, но они его спугнули. Эти вот ребята, сэр, на другой день к нам заявились, вытащили моего папашу и отметелили, прямо на глазах у моей мамаши, и у меня, и у двух моих сестричек. — Джесси залпом допил виски и вытолкнул из себя влажный ком воздуха. — Ах ты черт.

— Они что, линчевали твоего старика?

— Нет, сэр. Они там его и бросили, и он через два дня помер прямо у нас в доме, потому что ему тогда пробили череп. Мне десять лет было.

Джесси опустил голову.

Декан Бросциус наклонился над столом и похлопал его по руке.

— Господи помилуй, — прошептал он. — Господи, господи, господи, господи.

Он взял бутылку, снова наполнил стакан Джесси, после чего печально улыбнулся Лютеру.

— Мне на своем веку пришлось убедиться, — произнес Декан Бросциус, — что самый памятный момент в жизни человека редко бывает приятным. Удовольствие не учит нас ничему, кроме того, что оно приятно. Но какой же это урок? Такие вещи знает даже мартышка, которая теребит свой член. Нет уж. Какова природа ученья, братья мои? Природа ученья — боль, а не что-нибудь иное. Только подумайте, мы даже толком не знаем, как мы счастливы в детстве, не знаем до тех пор, пока это детство у нас не отнимают. И истинную любовь мы обычно не умеем разглядеть, пока она не пройдет. И потом, уже потом, мы говорим: «Бог ты мой, вот оно, то самое». Но оно уже прошло. Такова истина, братья мои. Но если мы с вами про настоящий момент… — Он пожал своими плечищами и промокнул лоб платком. — Наш характер, — провозгласил он, — лепят не удовольствия, а лишь то, что нас мучит и истязает. Согласен, плата высокая. Но, — он распростер руки и одарил их улыбкой, — то, чему мы благодаря этому учимся, бесценно.

Лютер так и не заметил, чтобы Франт или Дымарь шевельнулись, но, когда он повернулся на всхрип друга, те уже прижали запястья Джесси к столу, а Дымарь накрепко стиснул ему голову ладонями.

— Эй, погодите, чего вы… — начал Лютер.

Пощечина Декана влетела Лютеру в скулу, резанув сразу по зубам, носу и глазам. Он схватил Лютера за волосы и держал ему голову, в то время как Франт вынул нож и вспорол Джесси нижнюю челюсть от подбородка до уха.

Джесси долго кричал и после того, как нож был убран. Кровь так и поперла из раны, Джесси завыл под своей маской, Франт с Дымарем держали ему голову, а Декан Бросциус рванул Лютера за волосы и процедил:

— Закроешь глаза, Деревня, так я их заберу с собой.

Лютер помаргивал и щурился от пота, но глаза не зажмуривал. И он видел, как кровь переливается через край разреза, как падает вниз, заливает весь стол, и по блуждающему взгляду Джесси он понял: его друга уже не волнует изуродованная челюсть, он уже начал отсчет мгновений своего последнего, долгого дня на этом свете.

— Дайте этому слюнтяю полотенце, — проговорил Декан и оттолкнул голову Лютера.

Франт бросил полотенце на стол перед Джесси, и они с Дымарем отступили назад. Джесси схватил полотенце, прижал его к подбородку и втянул воздух сквозь зубы. Он тихонько хныкал и раскачивался в кресле. Декан сидел со скучающим видом, и никто не говорил ни слова. Когда полотенце стало красней Декановой шляпы, Дымарь подал другое, а то, измазанное в крови, кинул на пол.

— Значит, вспоминаешь, как твоего старика-воришку убили? — промолвил Декан. — Ну что ж, ниггер, теперь настал второй памятный момент в твоей жизни.

Джесси зажмурился и изо всех сил прижал к лицу полотенце, Лютер видел, что у него даже пальцы побелели.

— Услышу ль я «аминь», брат мой?

Джесси открыл глаза и воззрился на него.

Декан повторил свой вопрос.

— Аминь, — прошептал Джесси.

— Аминь, — изрек Декан и хлопнул в ладоши. — Как я понимаю, ты тянул у меня по десять долларов в неделю два года. Сколько всего получается, Дымарь?

— Одна тыща сорок долларов, Декан, сэр.

— Тысяча сорок. — Декан перевел взгляд на Лютера. — И ты, Деревня, либо участвовал вместе с ним в этом деле, либо знал, но не сказал мне. Таким образом, это и твой должок тоже.

Лютер кивнул, потому как не знал, что еще делать.

— Незачем кивать, будто ты согласен. Твоего согласия никто здесь не спрашивает. Если я говорю, что это так, значит оно так и есть, на все двести процентов. — Он отхлебнул виски. — А теперь вот что, Джесси Болтун. Можешь ты отдать мои деньги — или ты их все закачал себе в вену?

— Я могу их достать, сэр, — прошелестел Джесси.

— Что достать?

— Вашу тысячу сорок долларов, сэр.

Декан посмотрел на Дымаря с Франтом, все трое захихикали и тут же перестали.

— Ты что, не понимаешь, обколотый сукин сын? Ты жив только потому, что я, по благодушию своему, любезно назвал то, что ты взял, ссудой. Я ссудил тебе тысячу сорок. Ты их не крал. Если бы мне пришлось решить, что ты их украл, этот нож давно бы торчал у тебя из глотки, а во рту бы у тебя сидел твой собственный хрен. Так что скажи-ка это.

— Сказать что, сэр?

— Что это была ссуда.

— Это была ссуда, сэр.

— И в самом деле, — изрек Декан. — Теперь позволь мне ознакомить тебя с условиями этого кредита. Дымарь, какую мы каждую неделю берем комиссию?

У Лютера закружилась голова, и он с трудом сглотнул, чтобы сдержать рвоту.

— Пять процентов, — ответил Дымарь.