И Лютер наконец нашел подходящие слова.

Полнота жизни.

Теперь можно больше никуда не бежать. Можно перестать искать. Больше он ничего не хочет. Все, на что он надеялся с самого рождения, вот здесь, с ним, и больше ничего не надо.

Десмонд замолчал как-то вдруг. Лютер посмотрел вниз: оставалось еще с полкорзины мокрого белья.

— Давай-ка развесим вещички, — произнес он.

Лайла вынула из корзины рубашку.

— И ты что же, поможешь?

— А то. Если ты мне дашь парочку вот этих прищепок.

Она вручила ему целую горсть, и он, согнув ногу, посадил Десмонда себе на бедро и помог жене развесить белье. Во влажном воздухе стрекотали цикады. Небо было низкое, плоское, яркое. Лютер прыснул.

— Над чем ты смеешься? — спросила Лайла.

— Да над всем, — ответил он.

Дэнни провел девять часов на операционном столе. Нож задел ему бедренную артерию. Пуля, попавшая в грудь, раскрошила кость, и несколько осколков проникли в правое легкое. Пуля, угодившая в левую руку, пробила ладонь, и пальцы, по крайней мере пока, отказывались служить. Когда его вытащили из «скорой», в нем оставалось меньше двух пинт крови.

Он очнулся от комы на шестой день и через полчаса вдруг ощутил, что левая половина головы у него словно запылала. Он перестал видеть левым глазом и начал объяснять врачу, что с ним происходит, что-то странное, что у него, похоже, горят волосы, и тут его начало бешено трясти. Потом вырвало. Санитары прижали его к кровати, запихнули что-то в рот, и бинты у него на груди полопались, из него снова хлынула кровь. Огонь уже полыхал по всему черепу. Его опять вырвало, и его перекатили на бок, чтобы он не захлебнулся.

Когда несколько дней спустя он пришел в себя, то не мог толком говорить, и вся левая половина тела у него не двигалась.

— У вас был инсульт, — сообщил врач.

— Мне двадцать семь лет, — выговорил Дэнни. Получилось «ме васать месь лес».

Доктор понимающе кивнул.

— Большинство двадцатисемилетних людей не получают удар ножом и еще в придачу три пули. Будь вы старше, вам бы не выжить. Откровенно говоря, я вообще не понимаю, как вам это удалось.

— Нора.

— Она за дверью. Вы действительно хотите, чтобы она увидела вас в таком состоянии?

— Она мо жна.

Врач кивнул.

Он вышел из палаты, а в голове у Дэнни все отдавались слова, только что вышедшие у него изо рта. Он мог сейчас сложить в голове: «она моя жена», но то, что получилось, — «Она мо жна» — было отвратительно, унизительно. Из глаз у него потекли слезы, горячие слезы страха и стыда, и он вытер их правой, подвижной рукой.

Вошла Нора. Такая бледная, такая испуганная. Села в кресло у его кровати, взяла его правую руку, поднесла к лицу, прижалась щекой к его ладони.

— Я люблю тебя.

Дэнни стиснул зубы, собрался, в голове у него стучала боль, но он изо всех сил сосредоточился: он страстно хотел, чтобы его язык правильно выговорил эти слова: люблю тебя.

Вышло «люлю тя». Неплохо. Почти то, что нужно.

— Доктор сказал, что какое-то время тебе будет трудно говорить. И наверное, ходить тоже будет трудно, да? Но ты молодой, ты сильный, и я буду с тобой. Я буду с тобой. Все будет хорошо, Дэнни.

Он подумал: она изо всех сил старается не расплакаться.

— Люлю тя, — снова выговорил он.

Она засмеялась. Смех сквозь слезы. Вытерла глаза. Опустила голову ему на плечо. Он чувствовал лицом ее тепло.

Ранение Дэнни имело только одно преимущество: за три недели он не видел ни единой газеты. Иначе он давно бы узнал, что на другой день после стрельбы в том переулке комиссар Кёртис официально объявил все должности бастующих полицейских вакантными. Президент Вильсон тоже сказал свое веское слово, назвав действия сотрудников полиции, оставивших свои посты, «настоящим преступлением против цивилизации».

В объявлениях о наборе нового состава полиции содержались обновленные стандарты оплаты и условий труда, полностью совпадавшие с требованиями забастовщиков. Теперь базовая зарплата начиналась с тысячи четырехсот долларов в год. Форму, значки, табельные револьверы будут выдавать бесплатно. Не прошло и двух недель после беспорядков, как на все полицейские участки стали прибывать команды муниципальных уборщиков, водопроводчики, электрики, плотники, чтобы здания отвечали требованиям безопасности и санитарии, принятым в штате.

Губернатор Кулидж составил телеграмму для Сэмюэла Гомперса, главы АФТ. Прежде чем отправить телеграмму, он распространил ее текст в прессе, и на другое утро все ежедневные издания опубликовали это на своих первых полосах. Кроме того, его по телеграфу разослали по всей стране, и в ближайшие два дня текст перепечатали более семидесяти газет. Губернатор Кулидж заявлял следующее: «Никто, никогда и нигде не имеет права бастовать, подвергая угрозе общественную безопасность».

За неделю эти слова обратили губернатора Кулиджа в национального героя, и кое-кто предполагал даже, что ему не мешало бы задуматься о выдвижении своей кандидатуры на президентский пост в будущем году.[85]

Эндрю Питерс пропал с общественного небосклона. Неэффективность его действий сочли недобросовестностью, если не преступной халатностью. То, что он не вызвал Гвардию штата в первый же вечер забастовки, свидетельствовало о нарушении служебного долга, и среди населения сложилось мнение, что лишь быстрая реакция и железная решимость губернатора Кулиджа и несправедливо оклеветанного комиссара Кёртиса спасли город.

Экс-копу Стиву Койлу устроили настоящие полицейские похороны. Комиссар Кёртис превозносил бывшего патрульного Стивена Койла, явно противопоставляя его другим, как образцового полисмена «старой закалки», для которого долг превыше всего. При этом Кёртис обходил молчанием тот факт, что Койла почти год назад уволили из состава БУП. Впрочем, он пообещал создать комиссию, которая рассмотрит возможность посмертного восстановления медицинской страховки Койла для выплаты компенсации его ближайшим родственникам, буде у него таковые обнаружатся.

В первые дни после смерти Тессы Фикары газеты вовсю трубили о том, как бастующий сотрудник полиции менее чем за год уничтожил двух самых разыскиваемых террористов в стране, а также способствовал уничтожению третьего, Бартоломео Стеллины, рьяного галлеаниста: это его Лютер сбил кирпичом.

Хотя забастовщиков теперь воспринимали с такой же враждебностью, с какой недавно относились к германцам (с ними часто сравнивали бастующих), рассказы о подвигах полисмена Коглина вновь вернули общественное сочувствие к забастовщикам. Главенствовало мнение, что если они захотят вернуться на свою работу прямо сейчас, то некоторых из них можно взять на прежнее место. По крайней мере, тех, у кого такой же выдающийся послужной список, как у Коглина.

Однако вскоре в «Пост» появилось сообщение, что сотрудник полиции Коглин, судя по всему, в прошлом поддерживал знакомство с Тессой Фикарой и ее мужем. Следом «Транскрипт», цитируя анонимного информатора из Бюро расследований, довел до сведения общественности, что сотрудник полиции Коглин и супруги Фикара некоторое время жили на одном и том же этаже одного и того же здания в Норт-Энде. Потом «Глоб» поместила материал, где приводились высказывания некоторых жильцов этого дома, описывавших отношения между сотрудником полиции Коглином и супругами Фикара как дружелюбные, до такой степени дружелюбные, что его дружба с Тессой Фикарой могла переходить границы допустимого; кто-то даже задавался вопросом, платил ли он ей за услуги. В свете вышеизложенного убийство им ее мужа приобретало совсем иную окраску: возможно, Коглином двигало не только чувство долга. Общество тут же отвернулось от сотрудника полиции Коглина, «этого грязного копа». Все разговоры о том, что забастовщики когда-нибудь смогут вернуться на прежнюю работу, прекратились.

О бостонских беспорядках писали журналисты по всей стране, в их изложении стачка приобрела поистине легендарные масштабы. Согласно некоторым газетам, толпу ни в чем не повинных гражданских лиц расстреливали из пулеметов, и число жертв исчислялось сотнями, а материальный ущерб — миллионами долларов. На самом деле погибших было девять, а ущерб не превысил миллиона долларов, но публика не желала этому верить. Забастовщики, по общему убеждению, были большевиками, а их стачка развязала в Бостоне настоящую гражданскую войну.