— Город в надежных руках, джентльмены, — заключил он.

Его спросили, почему Гвардию не ввели в город еще накануне вечером, на что губернатор ответил:

— Вчера меня убедили доверить решение вопросов общественной безопасности городским властям. Но затем я усомнился в мудрости такого шага.

Когда же один из репортеров поинтересовался, каким образом губернатор получил синяк под левым глазом, Калвин Кулидж объявил, что пресс-конференция окончена, и покинул зал.

Дэнни стоял вместе с Норой на крыше дома и смотрел вниз, на Норт-Энд. Во время самых ожесточенных беспорядков несколько человек перегородили Салем-стрит шинами от грузовиков, облили их бензином и подожгли. Дэнни и сейчас одну видел, она вплавилась в мостовую и еще дымилась, вонь от нее ела ноздри. Толпа росла весь вечер, беспокойная, раздраженная. Дэнни наблюдал из окна. Бессильно наблюдал.

Когда около двух ночи все схлынуло, улицы внизу лежали растерзанные, как после недавнего паточного потопа. Стоны, причитания, рыдания избитых, ограбленных, изнасилованных неслись с улиц, из окон домов. Горе случайных жертв насилия отягощалось пониманием того, что на этом свете им не дождаться справедливости.

И всё — по его вине.

Нора твердила, что это не так, но он видел: она сама не до конца верит. В глазах у нее было сомнение. Сомнение в выборе, который он сделал. И в нем самом. Когда в эту ночь они наконец легли в постель, она робко нащупала губами его щеку, и губы у нее были прохладные и неуверенные. Обычно она засыпала, положив руку ему на грудь, а ногу — на его ногу, но в этот раз повернулась на левый бок. Правда, прижалась к нему спиной, то есть не совсем отторгла, но тем не менее.

Теперь же, когда в сером свете пасмурного утра они стояли с чашками кофе на крыше и глядели вниз на разрушения, она коснулась пальцами его поясницы и сразу же убрала руку. Когда Дэнни посмотрел на нее, глаза у нее были мокрые.

— Сегодня на работу не пойдешь, — сказал он.

Она помотала головой, но ничего не ответила.

— Нора.

— Я пойду, — заявила она.

Он покачал головой:

— Слишком опасно.

Она едва заметно пожала плечами:

— Это моя работа. Иначе меня выгонят. Что мы тогда будем есть?

— Все это скоро кончится.

Она покачала головой.

— Кончится, — повторил он. — Как только город поймет, что у нас не было выбора…

— Город вас возненавидит, Дэнни. — Она махнула рукой, обводя улицы. — Они вам этого никогда не простят.

— Значит, мы ошиблись? — Внутри у него вдруг что-то оборвалось, такого отчаяния и безнадежности он никогда прежде не испытывал.

— Нет! — Нора прильнула к нему, сжала ладонями его щеки, и это принесло ему облегчение. — Нет, нет, нет! — Она тормошила его, пока он не встретился с ней глазами. — Вы не ошиблись. Вы сделали единственное, что могли. Да только… — Она снова посмотрела с крыши вниз.

— Что?

— Они устроили так, чтобы единственное, что вам оставалось сделать, вас же и сокрушило. — Она поцеловала его; он ощутил соленый вкус ее слез. — Я тебя люблю. Я верю в правильность твоего выбора.

— Но ты думаешь, что мы сокрушены.

— Я думаю, что ты теперь безработный, — она грустно улыбнулась, — а потому свою работу я терять не должна.

До фабрики он ее проводил.

Они шли мимо клочьев окровавленной одежды, мимо расквашенных на булыжной мостовой пирогов, дробленого кирпича и обугленного дерева. Почерневшие фасады магазинов. Перевернутые тележки, перевернутые сгоревшие машины.

Дальше, за Норт-Эндом, картина не стала хуже, но монотонно повторялась, а на подходе к Сколли-сквер разрослась в масштабе. Он попытался притянуть Нору к себе, но она уклонилась и молча шагала рядом. Порой она задевала его рукой и смотрела на него с глубокой печалью, а однажды, когда взбирались на Боудойн-стрит, на миг прислонилась головой к его плечу, но все так же молчала.

И он тоже молчал.

Сказать было нечего.

От фабрики он пешком вернулся в Норт-Энд и присоединился к пикету у здания 1-го участка. Все утро и середину дня они расхаживали взад-вперед по Хановер-стрит. Одни прохожие встречали их криками поддержки, другие — возгласами «Позор!», но большинство прошмыгивало мимо, опустив глаза или глядя сквозь них, словно они были призраками.

Штрейкбрехеры прибывали весь день. Дэнни распорядился, чтобы их беспрепятственно пропускали, при условии, что они будут обходить пикетчиков, а не ломиться сквозь них. Если не считать одной небольшой стычки, они прошли спокойно.

По всей Хановер стоял стук молотков: заколачивали разбитые витрины досками. Другие выметали осколки стекла и собирали уцелевшие товары. Дэнни узнал сапожника Джузеппе Балари; тот не шевелясь смотрел на свою разоренную мастерскую. Выставил доски, выложил инструменты, но ничего не делал — стоял и смотрел. И так десять минут.

Когда он наконец повернулся, Дэнни не успел вовремя отвести глаза, и поймал на себе его взгляд, в котором, казалось, застыл беззвучный вопрос «Почему?». Дэнни беспомощно покачал головой. Когда он снова глянул в ту сторону, Джузеппе уже приколачивал к витрине доску.

В середине дня приехали тягачи с прицепами разбирать мусор. Они грохотали по брусчатке, и водителям то и дело приходилось вылезать из кабины, забрасывать в кузов то, что вывалилось. А вскоре у обочины, рядом с линией пикетчиков, остановился «паккард», и Ральф Рафельсон высунул голову из заднего окна:

— Можно вас на минутку, полисмен?

Дэнни прислонил свой плакат к фонарному столбу и залез к Рафельсону на заднее сиденье. Тот неловко улыбнулся:

— Голосование по вопросу о стачке солидарности отложено.

Дэнни похолодел.

— Надолго?

— Трудно сказать. Нам нелегко добраться до некоторых делегатов.

— А без них нельзя?

Тот покачал головой:

— Должны присутствовать все.

Дэнни повернулся к нему:

— Когда же?

— Возможно, сегодня, только позже. Возможно, завтра.

— Но не позже?

— Я ничего не могу гарантировать.

Дэнни откинулся на спинку.

— О господи, — прошептал он. — О господи.

У себя в комнате Лютер вместе с Исайей укладывал вещи. Исайя, бывалый путешественник, показывал Лютеру, как нужно скатывать, а не складывать одежду. Все это они упрятывали в чемодан.

— Надо сворачивать туго, — объяснил старик. — Останется больше места и меньше изомнется.

Лютер посмотрел, как делает Исайя, взялся за штанины брюк и начал их скатывать, начиная снизу.

— Немного потуже.

Лютер попробовал снова.

— Вот, уже получается.

— А миссис Жидро поправится? — спросил Лютер.

— Все пройдет, я уверен. — Исайя положил на кровать рубашку, сложил, разгладил складки, скатал, уложил в чемодан. — Все пройдет.

Спустившись на первый этаж, они поставили чемодан у лестницы. Иветта была в гостиной. Она подняла взгляд от утреннего выпуска «Игзэминера», глаза ее ярко горели.

— Из казарм выведут Гвардию штата.

Лютер кивнул.

Исайя уселся в свое любимое кресло у камина.

— Думаю, беспорядки уже почти закончились.

— Очень надеюсь. — Она отложила газету на столик и расправила платье на коленях. — Лютер, не нальешь мне чаю?

Бросив в чашку кубик сахара и плеснув молока и только потом налив чаю, Лютер поставил ее на блюдце и принес миссис Жидро. Та поблагодарила его улыбкой.

— Где ты был? — спросила она.

— Мы были наверху.

— Не сейчас, а тогда. — Она сделала глоток. — Во время великого события. Во время разрезания ленточки. Когда мы наконец-то официально открылись.

Лютер вернулся к буфету, налил еще чашку чая.

— Мистер Жидро?

— Спасибо, не надо, сынок.

Лютер сел напротив миссис Жидро.

— Опоздал я на открытие. Замотался. Уж простите.

Она произнесла:

— Этот огромный полисмен вел себя просто как безумный. Он словно заранее совершенно точно знал, где искать. И все равно ничего не нашел.