Ты уже почти три десятка лет как в могиле, Лиам, а я вот по-прежнему крепко стою на ногах.
Эллен повернулась к нему от плиты и увидела его голый торс. Она отвела взгляд. Томас вздохнул.
— Господи, женщина, это ведь я. Твой муж.
— Прикройся, Томас. Соседи.
Соседи? Она почти никого из них толком не знала. А тех, кого знала, не слишком-то уважала.
«Бог ты мой, — думал он, проходя в спальню и надевая чистую рубашку и чистые брюки, — как два человека, живя бок о бок, сумели потерять друг друга из виду?»
Однажды он завел себе подружку. Лет шесть она жила в отеле «Паркер-хаус», транжирила его деньги направо и налево, но всегда встречала его выпивкой, когда он приходил, и смотрела ему в глаза, когда они разговаривали, смотрела в глаза даже в постели. А потом она влюбилась в коридорного, и они уехали в Балтимор. Звали ее Ди-Ди Гудвин, и когда он клал голову на ее обнаженную грудь, то чувствовал, что может говорить что угодно, закрыть глаза и быть кем угодно.
Когда он вернулся на кухню, жена подала ему чашку, и он начал стоя глотать чай.
— Ты опять уходишь? В субботу?
Он кивнул.
— Я думала, сегодня ты останешься дома. Мы бы могли побыть вместе, Томас.
«И чем заняться? — хотелось ему спросить. — Ты станешь пересказывать последние новости от заокеанской родни, которую мы сто лет не видели, а как только я открою рот, ты вскочишь и опять начнешь прибираться. А потом у нас будет молчаливый ужин, а потом ты скроешься в своей комнате».
— Я привезу Джо.
— Но Эйден сказал…
— Не важно, что сказал Эйден. Джо мой сын, и я его доставлю домой.
— Я застелю ему кровать, — отозвалась она.
Он кивнул и завязал галстук. Дождь прекратился, но в доме им по-прежнему пахло, и на заднем дворе капли по-прежнему стучали по листьям, но Томас видел, что небо проясняется.
Наклонившись, он поцеловал жену в щеку:
— Я вернусь с нашим мальчиком.
— Ты не допил чай.
Он взял чашку и осушил ее до дна. Поставил обратно на стол. Снял канотье со шляпной вешалки, опустил на голову.
— Ты хорошо выглядишь, — заметила она.
— А ты по-прежнему самая хорошенькая девушка из всех, что рождались в графстве Керри.
Она улыбнулась и грустно кивнула.
Он уже выходил из кухни, когда она его окликнула:
— Томас.
Он повернулся:
— Что?
— Не будь слишком строг с мальчиком.
Он поневоле грозно прищурился:
— Ладно, я рад, что он в безопасности, только и всего.
Она кивнула, и он вдруг увидел в ее глазах проблеск узнавания, словно она вновь понимает его по-настоящему, словно прошлое можно вернуть. Он выдержал ее взгляд, улыбнулся и почувствовал, как в груди у него зашевелилась надежда.
— Главное, не делай ему больно, — сказала она весело и отвернулась к своей чашке.
Помешала ему Нора. Когда он поднялся на крыльцо, она открыла окно и сообщила сверху:
— Он хочет здесь переночевать, мистер Коглин.
Томас чувствовал, что выставляет себя на посмешище: хорошенькое занятие — перекрикиваться с ней, стоя на крыльце, когда мимо тебя по тротуару и по улице снуют потоки итальяшек, а в воздухе воняет дерьмом, сточными водами, гнилыми фруктами.
— Мне нужен мой сын, — объявил он.
— Я вам уже сказала, он хочет остаться здесь на ночь.
— Дай мне с ним поговорить.
Она покачала головой, и он представил себе, как хватает ее за волосы и вытягивает из этого окна.
— Нора.
— Я сейчас закрою окно.
— Перед тобой капитан полиции.
— Я знаю, кто вы.
— Я могу подняться наверх.
— Вот будет зрелище, — проговорила она. — Все потом будут болтать, какой вы устроили переполох.
— Где Эйден?
— На собрании.
— Что за собрание?
— А вы как думаете? — отозвалась она. — Приятного дня, мистер Коглин.
Она со стуком захлопнула окно.
Томас спустился с крыльца, пробрался через толпу макаронников; Марти открыл ему дверцу, потом обошел машину и сел за руль.
— Куда теперь, капитан? Домой?
— В Роксбери.
— К Девятому участку, сэр?
Томас покачал головой:
— В Фэй-холл, Марти.
Марти выжал сцепление, автомобиль дернулся и замер. Он снова завел мотор.
— Там же штаб БК, сэр.
— Я отлично знаю, что там. Доставь меня туда, и поживее.
— А теперь, — сказал Дэнни, — поднимите руки те, кто когда-нибудь слышал, чтобы мы хотя бы произносили слово «забастовка».
На собрание пришло больше тысячи человек, но руку не поднял никто.
— Откуда же тогда выскочило это слово? — спросил Дэнни. — Почему газеты вдруг стали намекать, что мы хотим бастовать? — Он оглядел людей и встретился взглядом с Томасом, расположившимся в заднем ряду. — В чьих интересах внушать городу, будто мы планируем забастовку?
Несколько человек оглянулись на Томаса Коглина. Он с улыбкой отмахнулся, и по залу прокатился дружный хохот.
Но Дэнни не засмеялся. Он весь был как напряженная пружина. Томас невольно ощутил, как в нем поднимается гордость за сына, выступающего сейчас с этой трибуны. Дэнни обрел свое истинное место — место вождя. Томас давно знал, что так случится, просто, будь его воля, избрал бы для сына иное поле битвы.
— Они не хотят нам платить, — говорил Дэнни. — Не хотят, чтобы мы обеспечили своим детям приличное жилье, дали им приличное образование. А когда мы жалуемся, они навешивают на нас клеймо коммунистов и мятежников. Они запугивают общественность тем, что мы станем бастовать. И если до этого когда-нибудь и правда дойдет, они смогут сказать: «Мы предупреждали». Они хотят, чтобы ради них мы истекали кровью, джентльмены. А когда мы это делаем, они бросают нам дешевенькие бинты и вычитают из жалованья пять центов.
Зал заревел. Томас отметил, что теперь уже никто не смеется.
Взглянул на сына и подумал: «Да, ты угодил в самую точку».
— Они смогут победить, — вещал Дэнни, — только если мы сами попадемся в их ловушки. Если мы хотя бы на секунду поверим их вранью. Поверим, что мы в чем-то ошибаемся. Что просить соблюдения основных прав человека — это почти мятеж. Мы получаем зарплату ниже прожиточного минимума, джентльмены. Они говорят, что мы — «незаменимые», но почему же они обращаются с нами так, словно заменить нас легко? Возьмем, к примеру, вожатого трамвая. Похоже, он вдвое незаменимее, раз получает вдвое больше нашего. Он может прокормить семью, и он не вкалывает по пятнадцать дней подряд без единого выходного. У него нет смен, которые длятся по семьдесят два часа. И в него даже не стреляют, насколько я мог заметить.
Теперь все рассмеялись, и Дэнни позволил себе улыбнуться.
— Его не пыряют ножом и не избивают хулиганы, как Карла Макклари на прошлой неделе на Филдс-корнер. Верно? В него никто и не думает стрелять, как в Пола Уэлча во время первомайского бунта. Он не рискует жизнью каждую минуту, как все мы рисковали во время эпидемии гриппа. Или рискует?
— Нет! — закричали все, воздевая вверх кулаки.
— Мы выполняем всю грязную работу, джентльмены, но мы не просим особого обращения. Мы просим лишь справедливости. Чтобы с нами обращались как с людьми. Не как с лошадьми, не как с собаками. Как с людьми.
Зал молчал, никто даже не кашлянул.
— Как все вы знаете, Американская федерация труда проводит твердую политику — не включать в свой состав полицейские профсоюзы. И вы знаете, что Марк Дентон неоднократно подступался к Сэмюэлу Гомперсу, главе АФТ, и ему все время давали от ворот поворот. — Дэнни оглянулся на Дентона, сидевшего на сцене позади него. — До сегодняшнего дня.
Его слова восприняли не сразу. Самому Томасу пришлось несколько раз повторить их про себя, чтобы осознать их значение. Люди начали переглядываться, переговариваться. В зале поднялся шум.
— Вы меня слышали? — Дэнни улыбнулся. — АФТ изменила свою позицию в отношении Бостонского управления полиции, джентльмены. Они готовы включить в свой состав наш профсоюз. К утру понедельника в здании каждого участка будут распространены подписные листы. — Голос Дэнни загремел, мощно разносясь по всему залу: — Теперь мы связаны с самой крупной общенациональной организацией профсоюзов в Соединенных Штатах Америки!