— Мистер Гувер?..

— Вы? — Гувер выкатил на него глаза. — Вы?

Коннор произнес:

— Не уверен, что я вас…

— Вы, Коглин? Какого вы поля ягода?

— Иного, чем вышеперечисленные. — Коннора самого удивила твердость в своем голосе. — Совершенно противоположного.

— Тогда присоединяйтесь к нам, мистер Коглин.

Палмер протянул ему руку через стол. Коннор встал и пожал ее.

— Большая честь, сэр.

— Добро пожаловать в нашу компанию.

Лютер с Клейтоном Томсом штукатурили стены на первом этаже здания на Шомат-авеню, когда услышали, как снаружи хлопнули дверцы машины. Они увидели, как Маккенна и два копа в штатском вылезают из черного «гудзона», поднимаются по ступенькам.

Едва Маккенна вступил в комнату, Лютер увидел у него в глазах нечто такое, что намного превосходило всегда прятавшуюся в них гнусность. В них металось что-то настолько пропитанное яростью, что держать это следовало бы где-нибудь в адской яме, на цепи и в клетке.

У одного из копов был при себе ящик для инструментов — тяжеленный, судя по тому, как он оттягивал полицейскому плечо. Коп поставил его на пол у входа в кухню.

Маккенна снял фуражку и помахал ею Клейтону:

— Рад снова встретиться, сынок.

— Сэр.

Маккенна остановился возле Лютера и опустил взгляд на ведро со штукатуркой.

— Лютер, ты не обидишься, если я тебе задам довольно необычный вопрос?

«Хорошо же Дэнни с капитаном решили мою проблемку», — горько подумал Лютер.

— Нет, сэр.

— Мне любопытно, откуда родом твои предки, — сообщил Маккенна. — Из Африки? С Гаити? Ты это знаешь, сынок?

— Чего такое, сэр?

— Знаешь, откуда ты?

— Я из Америки. Из этих самых Соединенных Штатов.

Маккенна покачал головой:

— Здесь ты сейчас живешь. Но откуда прибыли твои старики? Вот о чем я тебя спрашиваю. Ты это знаешь?

— Не знаю, сэр.

— А я знаю. — Он стиснул Лютеру плечо. — Твой прадедушка, Лютер, судя по твоему носу, и этим жестким курчавым волосам, и этим губам, огромным, как шины у грузовика, — прадедушка твой явно из Черной Африки, той, что южнее Сахары. Вероятно, откуда-то из Родезии, из тех краев. Но кожа у тебя не такая уж темная, на скулах веснушки, и накажи меня Господь, если это не из Вест-Индии. То есть твой прадедушка — из обезьяньего рода, твоя прабабушка — из островного, и они обосновались в Новом Свете в качестве рабов, а потом произвели на свет твоего дедушку, который породил твоего папашу, а твой папаша породил тебя. Но теперь Новый Свет — не совсем Америка, правильно? Твои сородичи — как страна внутри нашей страны, но вы — не наша страна, уж поверь мне. Вы никогда не станете американцами.

— Почему так? — Лютер уставился ему в бездушные глаза.

— Потому что вы темные, сынок. Черный сироп в стране белого молока. Иными словами, Лютер… вам следовало оставаться дома.

— Нас никто не спрашивал.

— Значит, надо было активнее бороться, — заявил Маккенна. — Потому что ваше истинное место в мире, Лютер, там, откуда вы явились.

— И мистер Маркус Гарви говорит, в общем, то же самое, — произнес Лютер.

— Вот оно что, сравниваешь меня с Гарви? — Маккенна как-то сонно улыбнулся и пожал плечами. — Ладно, я не в обиде. Тебе нравится работать у Коглинов?

— Нравилось.

Один из копов не спеша подошел к Лютеру, остановился у него за спиной.

— Верно, — проговорил Маккенна. — Я и забыл, тебя же отпустили на все четыре стороны. Поубивал кучу народу в Талсе, сбежал от жены и ребенка, заявился сюда работать у капитана полиции, но и это провалил. Если бы ты был кошкой, я бы сказал, что у тебя почти кончилась последняя из твоих жизней.

Лютер чувствовал на себе взгляд Клейтона. До того наверняка дошли слухи про Талсу. Но Клейтон сроду бы не догадался, что в этом деле замешан его новый друг. Лютеру хотелось ему объяснить, но сейчас он мог только смотреть на Маккенну, потому как Маккенна смотрел на него.

— Чего вы еще от меня хотите? — спросил Лютер. — Вы ж хотите, чтоб я для вас чего-то сделал, к тому и ведете?

При этих словах Маккенна поднял фляжку, словно готовясь к тосту:

— Как, неплохо продвигается?

— Что продвигается? — не понял Лютер.

— Ваша стройка. — Маккенна поднял с пола ломик.

— Похоже, что так.

— Я бы сказал, все почти готово. По крайней мере, на этом этаже. — Он расколотил ломиком два оконных стекла. — Неплохо я вам помог, а?

Звякнули осколки, падая на пол, и Лютер подумал: отчего это некоторых даже приятно ненавидеть?

Коп за спиной у Лютера глухо фыркнул. Встал рядом с ним и погладил ему грудь своей длинной дубинкой. Щеки у него были обветрены и горели, лицом он напоминал перезрелую репу. От него разило виски.

Другой коп пересек комнату и поставил ящик для инструментов между Лютером и Маккенной.

— Мы с тобой заключили договор. Как мужчина с мужчиной. — Маккенна наклонился к нему так близко, что Лютер почуял исходивший от него смешанный запах перегара и крема для бритья. — А ты сразу побежал к Томасу Коглину и его зарвавшемуся щенку. Ты думал, это тебя спасет, Лютер.

Он с такой силой ударил Лютера, что тот упал.

— Встать!

Лютер поднялся.

— Ты им говорил обо мне? — Маккенна со всей силы лягнул его в голень, и Лютеру пришлось переступить, чтобы не упасть. — Ты просил у царственных Коглинов избавить тебя от меня? — Маккенна вытащил револьвер и поднес его ко лбу Лютера. — Я не какой-то лакей! Я лейтенант Эдвард Маккенна, а ты — ничтожество!

Лютер поднял глаза. Черное дуло росло у него изо лба, точно стебель, и врастало в руку Маккенны.

— Да, сэр.

— И не смей мне твердить это свое «да, сэр». — Маккенна ударил Лютера по лбу рукояткой пистолета.

У Лютера подкосились ноги, и он едва устоял.

— Да, сэр, — произнес он снова.

Маккенна вытянул руку и ткнул дуло Лютеру между глаз. Взвел курок. Поставил на предохранитель. Опять взвел. Растянул губы в широкой улыбке, показав желтые зубы.

Лютер устал как пес, устал весь, костями и сердцем. Он видел, что лицо у Клейтона вспотело от страха, и он его понимал, чего уж там, он мог себя поставить на его место. Но для самого Лютера страха сейчас не существовало, не это было главным. Главное — ему все осточертело. Осточертело убегать, осточертела вся эта игра, в которую он играл с тех пор, как выучился стоять на двух ногах. Осточертели копы, осточертела эта власть, осточертел этот мир.

— Чего ты собираешься делать, Маккенна? Ну валяй, делай, на хрен.

Маккенна кивнул. Маккенна улыбнулся. Маккенна убрал оружие в кобуру.

Дуло оставило след на лбу у Лютера, он кожей чувствовал вмятину. Она чесалась. Он отступил на шаг назад и подавил в себе желание дотронуться до этого места.

— Ах, сынок, из-за тебя я попал в неловкое положение с Коглинами, а такое положение для человека с самолюбием невыносимо. — Он развел руками. — Просто невыносимо, уж поверь мне.

— Ладно.

— «Ладно»? Ах, если бы все было так просто. На самом деле — нет. С тебя причитается. — Маккенна показал на ящик для инструментов. — Вот это положи, будь любезен, в погреб, который ты соорудил.

Лютер представил себе, как мать глядит на него с небес, как она мучается, видя, во что единственный сын превратил свою жизнь.

— А внутри что?

— Скверная вещь, — ответил Маккенна. — Очень, очень скверная, уж поверь мне. Хочу, чтобы ты это знал, Лютер. Хочу, чтобы ты знал: своим поступком ты чудовищно навредишь людям, которые тебе дороги. И хочу, чтобы ты понял: для тебя и твоей жены другого выхода нет.

Когда Маккенна держал револьвер у его лба, Лютер осознал одну простую вещь: если Маккенна его убьет, на этом дело и кончится. Лайлу он не тронет просто потому, что ему незачем будет втягиваться в ниггерский процесс за тысячу миль отсюда, если предмет его ненависти исчезнет. Лютер ясно понимал: не станет его — не станет и опасности для тех, кого Лютер любит.

— Я своих не сдам, — сказал он Маккенне. — И ничего в НАСПЦН подкладывать не стану. Хрена лысого. И ты иди на хрен.