— Просто удивительно, какое утешение она дает. Послушай, я тебе почитаю… Не правда ли, как хорошо сказано? Какие чудесные слова!

— Правда. Я всегда знала, что ты когда-нибудь обратишься к господу.

— Боюсь, что я жил неправедно. Я не хотел тебя слушать, когда ты, бывало, толковала мне о том, сколько зла приносит всем этим беднякам, которые приходили к нам в пивную, игра на скачках. Взять хоть Сару. Верно, она уже вышла из тюрьмы? Ты ее ни разу не видела?

— Нет, ни разу.

— А потом еще Кетли.

— Перестань, Билл, не нужно об этом думать. Если ты от души раскаялся, господь тебя простит.

— Ты думаешь, он простит?.. А сколько, может быть, еще людей погибло, о которых мы ничего не знаем? А я никогда тебя не слушал. Я был упрям, а теперь вдруг все понял. У меня открылись глаза. Эти благочестивые люди, которые затеяли против нас дело, они знали, что добиваются правды. Я им всем прощаю.

Уильям закашлялся, беседа оборвалась, и из коридора, словно эхо, донесся кашель других больных. Кашляли мужчины, лежавшие в больших плетеных креслах; кашляло несчастное скелетоподобное создание с впалыми щеками, ввалившимися глазами и жидкой бородкой, присевшее на скамейку у стены; кашлял высокий белый как лунь старик. Он сидел неподалеку от Эстер и Уильяма и прилежно трудился, сплетая коврик.

— Когда я его обрежу, он будет выглядеть еще лучше, — сказал старик сиделке, которая похвалила его работу. — Да, тогда он будет еще лучше.

Из палат тоже доносился кашель, и Эстер вспомнился испугавший ее мальчик, прямо и неподвижно сидевший на своей койке; она снова увидела бледное восковое лицо и остановившийся взгляд, устремленный в пустоту. Уильям опять закашлялся, и они молча поглядели друг на друга. Каждому из них хотелось что-то сказать, но они не находили слов. Уильям заговорил первым:

— Я вот тебе сказал, что у меня не было той веры в Ризу, какая бывает, когда ставишь на лошадь, которая должна выиграть. Она пришла второй? Если так, то здорово же мне не везет. Дай-ка взгляну.

Эстер протянула ему газету.

— Ежевика — выдача пятьдесят к одному, а на нее дай бог если один из сотни поставил. Козырной Король — тоже не из фаворитов. Юное Упование — чистейший аутсайдер. Какой день для букмекеров!

— Ты не должен больше думать об этом, — сказала Эстер. — У тебя же есть Библия. Она тебе лучше поможет.

— И как это я не подумал об Ежевике… Я бы мог получить сто к одному, если бы поставил в дубле — связал Спичку с Ежевикой.

— Зачем терзаться тем, чего не воротишь? Нам надо подумать о будущем.

— Если бы я мог перестраховаться, когда делал эту ставку, ты получила бы хоть что-нибудь для начала, а теперь, после уплаты долгов, у тебя в наличии едва ли останется пять фунтов… Не могу я об этом не думать. Ты была мне хорошей женой, а я был тебе плохим мужем.

— Ты не должен так говорить, Билл. Постарайся обратить свою душу к богу. Думай о нем, а он позаботится о нас, когда тебя с нами не будет. Меня никогда не покидала вера в него. И он меня не покинет.

Глаза ее были сухи. А душа, казалось, окаменела. Они поговорили еще немного, и посетителям пришло время покинуть больницу. И лишь когда Эстер вышла на Фулхем-роуд, по щекам ее покатились слезы. Они становились все обильней и обильней, словно дождь после долгой засухи. И весь мир исчез для нее за этой пеленой слез. Горе сразило Эстер, и она, обессилев, прислонилась к какой-то решетке. Прохожие оборачивались и поглядывали на нее с любопытством.

При хорошей погоде Уильям протянул бы до рождества, но стоило лечь туманам, и душа его могла отлететь с последними опадающими листьями. И настал день, когда Эстер получила письмо, — Уильям предупреждал ее, чтобы она перенесла свой визит с пятницы на воскресенье. Он надеялся, что к воскресенью ему станет лучше, и тогда они совместно решат, когда она заберет его домой. Уильям просил, чтобы к его возвращению она привезла Джека. Он хотел повидать сына перед смертью.

Миссис Коллинз, жившая по соседству, прочла Эстер это письмо.

— Постарайтесь уж, сделайте, как он просит. Они если что заберут себе в голову, колом не выбьешь.

— Так разве ж можно забрать его из больницы в такую погоду — это его прикончит.

Женщины подошли к окну. Сквозь густой туман едва проступали очертания домов. Тускло и скорбно горели фонари, словно в городе мертвых, и глухой шум, долетавший с улицы, еще усиливал жуткое чувство, рождавшееся в этих странных потемках.

— Что он пишет про Джека? Чтобы я привезла его домой? Понятно, что он хочет повидаться с сыном перед смертью, но для мальчика было бы спокойнее, если бы я повела его в больницу.

— Вы же видите, он хочет умереть дома, хочет, чтоб вы были с ним до последнего.

— Да я и сама хочу быть с ним до последнего. Но вот как же с Джеком, где он будет спать?

— Можно постелить ему матрац на полу в моей комнате, я старуха, никто не обессудит.

Воскресное утро выдалось холодное, с резким ветром, и когда Эстер вышла на станции Саус-Кенсингтон, большое желтоватое облако опускалось на кровли домов, и туман заползал во все углы. На Фулхем-роуд дома уже совсем утонули в тумане, и только ближайшие два-три фонаря просвечивали сквозь серую завесу.

Сердце у Эстер упало, и она сказала, торопливо шагая по тротуару:

— Вот такая погода и отправляет их на тот свет. Мне и то дышать нечем.

Все казалось призрачным; похожие на тени фигуры прохожих расплывались и таяли в тумане, и на какую-то секунду Эстер померещилось, что она заблудилась, хотя это было невозможно, — ведь путь ее лежал все прямо и прямо… Внезапно впереди выросло здание с двумя флигелями, казавшееся огромным на фоне желтовато-серого неба. Над палисадниками, расположенными ниже тротуаров, поднимались ядовитые испарения, а худосочные деревья были похожи на чахоточных людей. Кашель привратника звучал глухо, словно из могилы, и когда Эстер проходила мимо, привратник сказал:

— Скверная погодка для этих бедняг, что там, наверху.

Эстер уже приготовилась к худшему, но все же она никогда не думала, что живой человек может казаться мертвецом.

Одышка не позволяла Уильяму лежать, и он полусидел на постели с подушками за спиной и был еще больше похож на призрака, чем все те растворившиеся в тумане тени, которые Эстер видела на улице. Туман заполз даже сюда, и в унылой тишине больничной палаты тускло светились красноватые огни ламп; здесь стояло пять кроватей с низкими железными изголовьями, все застеленные коричневыми одеялами. В дальнем углу занимал койку рабочий — мужчина могучего телосложения, превратившийся в скелет. Он был в вельветовых штанах и башмаках, подбитых гвоздями; одна рука, некогда загорелая и мускулистая, теперь высохшая и сморщенная, беспомощно, словно детская ручонка, свисала с кровати. На средней койке, совершенно измученный и обессиленный болезнью, лежал маленький клерк, с трудом ловя ртом воздух. Рабочий был совсем один; маленького клерка окружала его семья — жена и двое ребятишек; один сидел у матери на коленях, другой, трехлетний мальчуган, стоял возле. В палату только что зашел доктор, и женщина оживленно рассказывала ему о том, как она разрешилась от бремени.

— …И через неделю я была уже на ногах. Просто чудеса, чего-чего только нам, женщинам, не выпадает на долю, просто вообразить невозможно… Я привела ребятишек повидаться с отцом. Он, бедняжка, прямо молится на них.

— Как ты себя чувствуешь, дружок? — спросила Эстер, опускаясь на стул возле койки Уильяма.

— Лучше, чем в пятницу, но если такая погода простоит еще, она меня доконает… Видишь, вон там две койки? Эти преставились вчера, и, говорят, трое не то четверо из тех, что на днях выписались из больницы, тоже померли.

Доктор подошел к постели Уильяма.

— Ну как, вы все же решили отправиться домой? — спросил он.

— Да, я предпочитаю умереть дома. Вы же мне ничем больше не можете помочь… Я хочу умереть дома, хочу повидать сына.