Ветерок донес запах овец, и они увидели, что пастух в широкополой шляпе и с посохом в руке гонит навстречу им стадо, а две косматые собаки бегут за ним следом. Пара куропаток выпорхнула из эспарцета и с шумным хлопаньем крыльев поднялась над холмом. Нагретый солнцем лужок манил к себе; Уильям и Эстер опустились на траву. Суровое величие природы потрясло их.

— Какой чудесный вечер! — сказал Уильям. — Не упомню такой дивной погодки. И дождя не предвидится.

— Откуда ты это знаешь?

— Сейчас объясню, — сказал Уильям, которому очень хотелось похвалиться своими познаниями. — Погляди на юго-запад, прямо в этот просвет между холмами. Видишь что-нибудь?

— Нет, ничего не вижу, — сказала Эстер, всматриваясь вдаль.

— Вот то-то и оно… А если бы собирался дождь, ты бы увидела остров Уайт.

Не найдя, что сказать, и желая сделать ему приятное, Эстер спросила, где тут бывают скачки.

— Вон там, в той стороне, — сказал Уильям. — Старт отсюда не виден — он далеко, за холмом. Оттуда лошади скачут через ту поросшую дроком равнину и финишируют у амбара Трули… Амбар Трули отсюда тоже не виден. То, что ты видишь, — это упряжной сарай Сандера, а они скачут еще полмили дальше.

— И вся эта земля принадлежит Старику?

— Да, и не только эта, а много еще. Эта низина немногого стоит, никак не больше десяти шиллингов за акр.

— А сколько всего акров?

— Где, здесь?

— Ну да.

— Да ведь владения Старика простираются до самого Саусвикхилла и далеко к северу тоже. А ты небось не знаешь, что все, отсюда и вот до того амбара, принадлежало когда-то нашему семейству?

— Вашему семейству?

— Да. Лэтчи были когда-то видными людьми. Когда был еще жив мой прадед, Барфилдам приходилось склонять голову перед Лэтчами. У моего прадеда была куча денег, но все ухнуло.

— На скачках?

— Да, главным образом, конечно, на скачках. Любил пожить, кутнуть; охота, петушиные бои, скачки — так и шло из года в год, от весны до весны. А после него дед начал вести судебный процесс, и кончилось все это очень печально — дед вконец разорился и оставил моего отца без гроша. Вот почему маменька не хочет, чтобы я носил ливрею. Наша семейка из поколения в поколение опускалась все ниже и ниже, и маменька решила, что я рожден для того, чтобы восстановить былое величие нашей фамилии. Может, так оно и есть, но только не таким способом, как это мнится маменьке; таскать пакеты взад и вперед по Кингс-роуд — толку мало.

Эстер внимала Уильяму, развесив уши, а тот, видя, что нашел в ее лице благодарного слушателя, продолжал свой монолог, на все лады расписывал достаток и высокое положение своей семьи, и только густая роса заставила их подняться с травы. Отряхнув приставшие к одежде травинки, они направились домой. Полная луна плыла в светлом небе; белый густой туман лежал в долине, как в чаше, наполняя ее до краев, а вдоль берега от одного городка к другому протянулась мерцающая гирлянда огней.

Овец загнали в загон, и они мирно спали на склоне холма; угодья Вудвью лежали затихшие в лунном сиянии; огни городка проглядывали сквозь кроны вязов — зеленые завесы, разделявшие море и холмы, и Эстер внезапно с небывалой остротой ощутила несказанную красоту мира. Закинув голову, она поглядела на Уильяма.

— Ах, до чего ж красиво!

Они уже вышли на дорогу; из-под ног у них поднимались облачка меловой пыли, оседая на башмаки, и Уильям сказал:

— Это вредная штука для Серебряного Копыта. Нужен хороший дождь — денька этак через два, три… Давай прогуляемся до фермы, — неожиданно предложил он. — Ферма принадлежит Старику, а сторожку он сдал одному молодому парню по имени Джонсон. Это тот самый малый, который приглянулся мисс Пегги, и такая тут из-за этого пошла свара! А этот молодчик еще подлил масла в огонь — возьми да и выложи Старику все насчет Эгмонта.

И опять потекла занятная беседа. Уильям рассказал Эстер кое-что про парня, который увлек мисс Мэри, йотом — про разных водевильных актрис, полонивших пылкое сердце Рыжего. Эстер чувствовала себя необыкновенно счастливой. Все, казалось, слилось воедино, чтобы родить в ее душе это необычайное ощущение, а вид старой фермы пробудил в ней такой интерес, что она почти забыла испытанное ею разочарование, когда Уильям не понял ее восторга перед красотой этого вечера. Зато он показал ей голубятню и дремлющих на черепичной кровле сизых и белых голубей, кузницу, мастерские и старые домики — пастуха и управляющего. И все эти, казалось бы, бездушные предметы, все самые ничтожные мелочи возбуждали в ней нежное чувство, и смутное, необъяснимое ощущение счастья переполняло ее.

Покинув ферму, они вышли на дорогу и остановились у изгороди перед пшеничным полем. Из рощи доносилось пение соловья. Его трели как-то тревожно нарушали торжественный покой ночи и отвлекали внимание Эстер от Уильяма. Ей хотелось, чтобы соловей умолк и не мешал ей следить за его рассказом. А он делился с ней своими планами. Ему хотелось восстановить былое положение своей семьи.

— Маменька твердит, что у меня совсем нет гордости, иначе я бы, дескать, никогда не согласился надеть ливрею. А я ей говорю так: «Что толку в гордости, если пуст карман?» Я битком набит гордостью, говорю, но моя гордость в том, чтобы делать деньги. По мне, тот человек не имеет ни капли гордости, кто всю жизнь готов прожить бедняком… Но, черт подери! С маменькой можно спорить, пока не одуреешь, — она все равно упрется в эту ливрею — и точка. Все женщины таковы — никто из них не видит дальше своего носа… Много добра принесет мне, если я всю жизнь буду разносить пакеты, а потом, когда отмахать четыре мили в час станет не под силу, окажусь на улице, помру где-нибудь в канаве и меня похоронят из милости за счет прихода? «Нет, это не по мне, — сказал я ей. — Если вы так понимаете гордость, маменька, то можете раскурить этой гордостью вашу трубку, а нет у вас трубки, так растопите ею печь», — да, вот так я ей и сказал. Нет, если я могу чего-нибудь добиться, так только на службе здесь, это мне ясно, и я останусь здесь, пока не сколочу кругленькую сумму. А тогда открою свою собственную славную маленькую харчевню и стану букмекером.

— А сам ты тогда уже не будешь больше играть?

— Ставить на лошадей я больше не буду, если ты это хотела спросить… Чего бы мне хотелось — так это с десяток раз удачно поставить и взять хороший куш, а если б так повезло, как с Серебряным Копытом, так и пяток раз хватило бы. Тогда за тысячу фунтов или тысчонки за полторы я мог бы купить «Красного льва», а сотню фунтов пустить в дело, — стал бы уже сам принимать ставки у себя за стойкой при всех больших скачках.

Он чиркнул спичкой и раскурил потухшую трубку. Треск спички вспугнул пернатого музыканта, и, когда они пошли дальше по белой дороге, Уильям без помех продолжал свой монолог, лишь время от времени попыхивая трубкой.

Эстер слушала, целиком захваченная его мечтами; мелькали имена жокеев, трактирщиков, упоминались шансы лошадей, вес жокеев. Уильям был твердо уверен в том, что, заполучи он «Красного льва», и все клиенты Джо Уолтера перебегут к нему. При упоминании о полиции и оброненном вскользь замечании о том, что, конечно, принимать ставки можно только у проверенных лиц, Эстер стало немного не по себе. Но когда Уильям, обхватив ее за талию, наклонился к ней, когда он сделал попытку поцеловать ее, эти опасения были вытеснены другими. Нет, так негоже, запротестовала она, раз он собирается жениться на Саре. Такое возражение, казалось, очень позабавило Уильяма; он громко расхохотался, и они продолжали свой путь — обычная гуляющая парочка влюбленных из простонародья.

Барфилд считал, что у них в запасе еще целый стоун. На Осеннего Листа, возражал мистер Леопольд, ставить будут хоть до миллиона, если его гандикапируют в семь стоунов, а Серебряное Копыто, который на пробном галопе вместе с Осенним Листом показал тот же результат, что прежде, остался с гандикапом только в шесть стоунов.