— Вы не умеете читать, Эстер? — услышала она мягкий голос хозяйки, и при звуках этого ласкового голоса все накопившееся на дне души вырвалось наружу, и, уже не владея больше собой, Эстер горько разрыдалась. Она почувствовала себя очень одинокой в своем горе, все вокруг померкло для нее, но хозяйка, взяв ее за руку, вывела из комнаты, и прикосновение этой нежной руки вознаградило девушку за обидное хихиканье, раздавшееся за ее спиной, когда за ними закрывалась дверь. Заставить Эстер рассказать о себе было не так-то легко; из первых же произнесенных ею фраз стало ясно, что в двух словах не передашь всего, что она пережила. Миссис Барфилд тотчас решила взяться за дело, отпустила прислугу, возвратилась вдвоем с Эстер в библиотеку, и в этой залитой мягким светом комнате среди полупустых книжных шкафов, маленьких зеленых кушеток и клеток с птицами эти две женщины — служанка и хозяйка заключили союз дружбы, оставшийся нерушимым на всю жизнь.

Эстер поведала хозяйке все; какую гору работы наваливает на ее плечи миссис Лэтч и каким насмешкам подвергается она со стороны остальной прислуги из-за своих религиозных привычек. Рассказывая, Эстер невольно упомянула о скачках, и затуманившийся печалью взгляд миссис Барфилд сказал ей без слов, чему приписывает хозяйка дома падение нравственных устоев своей прислуги.

— Я хочу научить вас читать, Эстер. По воскресеньям, после чтения Библии, вы будете оставаться здесь одна со мной еще на полчаса. Читать не трудно, вы скоро научитесь.

И с этого дня каждое воскресенье после полудня миссис Барфилд посвящала полчаса обучению своей судомойки, и эти полчаса стали счастливейшими в жизни Эстер; она ждала их целую неделю и радовалась, что они будут повторяться снова и снова. Однако, наделенная от природы живым умом, Эстер плохо постигала грамоту, несмотря на все свое рвение и прилежание. Миссис Барфилд была озадачена плохими успехами своей ученицы; она приписывала это своей собственной неопытности и тому, что времени на уроки было отведено слишком мало. Но, так или иначе, Эстер никак не удавалось складывать из слогов слова и постигать их смысл. Сколь это ни странно, но всякое печатное слово, казалось, ставило ее в тупик, и значение его ускользало от нее.

Теперь положение Эстер в Вудвью упрочилось, и это стало общепризнанным фактом, что, впрочем, отнюдь не изменило к лучшему отношение к ней остальной прислуги. Миссис Лэтч по-прежнему делала все от нее зависящее, чтобы помешать Эстер постичь тайны кулинарии, хотя и не перегружала ее работой, как прежде. Мистера Леопольда Эстер доводилось видеть не чаще, чем господ. Он быстро проходил по коридорам или сидел целый день, затворясь у себя в буфетной. Рыжий заглядывал к нему туда выкурить трубочку. Порой, когда дверь в буфетную бывала неплотно притворена, Эстер видела мельком худощавую фигуру молодого человека, сидевшего, болтая ногами, на краю стола.

Познания мистера Леопольда были предметом восхищения всех слуг. Его рассказы о скачках, происходивших тридцать лет назад, неизменно возбуждали всеобщий интерес; ему довелось видеть самых знаменитых лошадей, клички которых были занесены в племенную книгу; лошади эти принадлежали Старику; он сам их выдерживал и сам на них скакал, и мистер Леопольд был неисчерпаемым кладезем разных забавных историй про этих лошадей и про их хозяина. Хмурая тень ложилась на лицо Рыжего всякий раз, когда он слышал похвалы искусству верховой езды своего отца, и, как только дверь буфетной захлопывалась за ним, Надувало говорил, ухмыляясь:

— Когда мне хочется вывести Рыжего из себя, я говорю: «Э, нет! Такого жокея-любителя, каким был хозяин в свои лучшие годы, нам больше не видать, никто не умел так работать хлыстом на финише, как он».

Все любили посидеть потолковать в буфетной, мистер Надувало частенько приносил из экипажа волчью полость и раскидывал ее на деревянном кресле мистера Леопольда, чтобы тому было мягче сидеть, и маленький человечек с землистым лицом поудобнее устраивался в кресле и, поджав под себя ноги и покуривая свою длинную глиняную трубку, принимался обсуждать веса следующего большого гандикапа. Если Рыжий пытался ему что-нибудь возразить, он подходил к шкафу и извлекал из его темных недр кипу журналов «От старта до финиша» или подшивку «Спортсмена».

Шкаф мистера Леопольда! Ни один человек за все сорок лет не получил права заглянуть в этот шкаф. Мистер Леопольд зорко охранял от посторонних глаз это таинственное хранилище всякой всячины, из которого он по желанию мог, казалось, извлечь все, что бы ему ни потребовалось — от скобяных товаров до аптекарских.

В буфетной соблюдались свои правила поведения, свои этикет. Жокеи редко допускались туда, разве лишь в тех случаях, когда требовались их услуги по части чистки ножей или сапог. Уильям же пользовался правом доступа и очень этим гордился. За полчаса, проведенных в буфетной, он охотно готов был пожертвовать прогулкой по аллее в обществе Сары. Однако стоило миссис Лэтч прознать, что ее сын скрылся за дверью буфетной, как лицо ее становилось мрачнее тучи, а грохот сковородок и кастрюль на плите достигал угрожающих размеров. Миссис Барфилд разделяла суеверный страх своей поварихи перед помещением, именуемым буфетной, и нередко весьма пренебрежительно отзывалась о мистере Леопольде, называя его «этот человечек». Занимая официальное положение дворецкого, мистер Леопольд всегда, по существу, оставался личным камердинером хозяина, живым напоминанием о его былой холостяцкой жизни. И миссис Барфилд и миссис Лэтч — обе недолюбливали дворецкого. Миссис Барфилд была убеждена, что без пагубного влияния мистера Леопольда ее супруг никогда не вернулся бы к своим греховным привычкам. Не будь мистера Леопольда, и ее муженек никогда не вздумал бы играть на скачках, рассуждала миссис Лэтч. Имя мистера Леопольда было овеяно тайной, вокруг него и его буфетной плелись легенды, и для неискушенного ума Эстер эта маленькая комната, где в воздухе плавали клубы табачного дыма и на столе стояли стаканы, стала символом греха и соблазна; проходя мимо этого опасного места, она как бы мысленно затыкала уши и невольно опускала глаза.

Любовь к богу и любовь к ближнему — вот простые жизненные правила, которыми привыкла руководствоваться Эстер. Но протестантское воспитание пало на живую, пылкую натуру; ведь человек — прежде всего человек, а потом уже христианин. И Эстер в эту пору ее жизни была прежде всего просто молоденькой девушкой. Ей шел двадцатый год, жизнь кипела в ней ключом. Теперь ей уже не приходилось работать не по силам, и молодая, здоровая кровь бурлила в ее жилах. За работой она пела, поглядывая в окно на двор, радуясь всему, что видит и слышит: молодым грачам, жизнерадостно перекликавшимся в ветвях вечнозеленых деревьев; садовнику, сновавшему то туда, то сюда с растениями в руках; белым котятам, вылизывающим свои шкурки на солнцепеке или бросающимся навстречу блюдечкам с молоком, которые выносят им из дома молодые хозяйки; скаковым лошадям — они то возвращались с холмов, то снова направлялись туда и порой были покрыты белой пылью от холки до копыт, и тогда их туалет частично совершался во дворе, и Эстер любовалась красавцем скакуном, которого привязывали за поводья к вбитому в стену крюку, а мальчишка-жокей в жилетке и закатанных за колено штанах, не проявляя ни малейшего страха, охаживал его хлыстом и приводил к повиновению, если он начинал лягаться и закусывать удила, почувствовав щекочущее прикосновение мокрой щетки к животу. А иной раз, когда с делами было покончено, парни поднимали возню, затевалась борьба или игра в мяч, и только Демон уныло стоял в сторонке, жалобно наблюдая за происходящим. Он готовился в очередной раз прогуляться пешком в Портслейд и обратно в тяжелой шубе, жаркой, по его словам, как адское пекло.

Эстер частенько так и подмывало принять участие в их забавах, — она уже давно стала всеобщей любимицей. Как-то раз они застали ее на сеновале, и все здорово повеселились, кувыркаясь на теплом душистом сене и опрокидывая на него друг друга. Случалось, что ее крутой нрав давал себя знать, но вспышка гнева быстро гасла под звуки дружелюбного хохота. А потом, устав от возни, все, немного притихшие, шли прогуляться, и кто-нибудь, не избежав ловко подставленной ножки, кувырком летел в траву, а остальные с отчаянным визгом устремлялись вперед по аллее. Потом настал день, когда Недотепа объяснился ей в любви, и как же здорово провела она его за нос, притворившись, будто хочет от ревности повеситься. Здорово они все посмеялись тогда! Она, помнится, взяла веревку, закинула ее за сук и преклонила колени, как бы желая помолиться перед смертью. Простодушный Недотепа не мог стерпеть такого: он бросился к ней и принялся клятвенно заверять ее, что не взглянет больше ни на одну девушку, если она пообещает ему не вешаться. Тут на аллею выскочили все парни, спрятавшиеся в кустах. Ну и потешались же они над Недотепой! Бедняга расплакался, и Эстер стало так его жаль, что она едва не согласилась выйти за него замуж из сострадания.